Жан Маре - Жизнь актера
Часто стихи перемежались рисунками.
Комната Элианы[17]
Мы все трое тихо дремлем,
107-й, Жанно и я.
Сон — прекрасная поэма,
Если рядом спят друзья.
Ангел наш, легко принявший
Вид огня в честь Рождества,
Белые одежды снявши,
Сна сплетает кружева.
Он на нас навеет негу,
В злато обратит бревно.
Ангелы же за окном
Все из мрака и из снега.
Ангел, я к тебе с мольбой:
Пусть окончится война,
Не нужна нам трем она,
И в душе у нас покой.
Мой Жанно, мой любимый, мой сын,
Из груди сердце выскочит, верно,
Ибо знаю, ко мне мчишься ты
Из Ами в Тиллолуа, чрез Бёврень.
Как тебе удается, мой друг,
И солдатскую лямку влачить
В Сомме, где так тоскливо вокруг,
И быть светочем в этой ночи?
Проснулся я к жизни, а значит, к любви,
В тот день, когда повстречал я Жанно,
И рядом теперь лежат, как одно,
У камина туфли — его и мои.
Крик в пустоту
Все нас с тобою разделяет,
И все ж навеки мы вдвоем.
Сто клятв твоих в моем кармане,
Мои же носишь ты в своем.
И пусть повсюду катастрофы,
На почте письменный завал,
Тебе шлю огненные строфы —
Любви своей девятый вал.
Мой новый 107-й заболел. Жану пришлось отвезти его в Париж для лечения. Ветеринар привязался к нему и попросил разрешения оставить его у себя.
С тех пор как я перестал быть водителем, в роте не знали, что со мной делать. Никаких нарядов, никакой работы мне не поручали. Я был неприкосновенной личностью. Мои товарищи не разрешали меня беспокоить.
Однажды меня вызвал офицер.
— Вас переводят на другую работу, —сказал он. — Вы отправитесь в Руа, на колокольню. Это самая высокая точка в окрестностях. Будете наблюдателем. Ваша задача — сообщать по телефону, когда появятся немецкие самолеты.
И вот я устроился со своей походной кроватью в большом квадратном помещении самой высокой башни в деревне, как раз под колоколами, звонившими каждые четверть часа. Колокольня была высотой, думаю, метров шестьдесят. Я поднимался туда по винтовой лестнице из четырехсот пятидесяти ступенек. Было маловероятно, что я отличу немецкие самолеты от французских. Как я говорил, у меня очень слабое зрение, и я не знал, как выглядят те и другие.
На вершине колокольни был довольно широкий балкон. На балюстраде черной краской я нарисовал немецкие самолеты, чтобы облегчить себе задачу. В свою «жилую» комнату я принес керосинку, отвел уголок для кухни, отделив его от остальной части ширмой собственного изготовления, купил ткани, чтобы прикрыть походную кровать, из бутылей сделал лампы. На стены повесил фотографии Шанель, Жана, рисунки. Из ящиков смастерил письменный стол. Наконец, я пригласил Терезу д'Эннисдаэль на чай. Она вскарабкалась по четыремстам пятидесяти ступенькам в сопровождении своего сенбернара.
Чтобы сократить количество подъемов на башню, я договорился с рассыльным из булочной напротив церкви. Я спускал на веревке корзину, в которую клал список покупок и деньги.
По утрам я принимал душ в городской бане. Когда погода улучшалась, загорал на вершине своей колокольни. Жители Руа, которым было любопытно увидеть актера с колокольни, часто добирались до моего гнезда. Заслышав шаги, я поспешно одевался, чтобы меня не застали совершенно голым.
Ивонна де Бре подарила мне радиоприемник, редчайшую в то время вещь. Это был один из первых транзисторных приемников, конечно, американский, его можно было купить в магазине «Технические новшества». Я звонил по телефону девушкам, работницам почты в Руа, и клал трубку на радиоприемник, таким образом они могли слушать музыку. Благодаря этому девушки-телефонистки питали ко мне симпатию. И когда я просил соединить меня с номером Жана в Париже, меня соединяли, предупреждая, чтобы я не говорил, где нахожусь (они знали военные правила!).
Но Жан спросил, где я...
— Я не могу тебе сказать.
В этот момент колокола стали отбивать полдень. Приходилось кричать, чтобы услышать друг друга, и этого еще было недостаточно! Когда колокола замолкли, Жан сказал:
— Я понял, где ты находишься.
Я почти не видел немецких самолетов. В любом случае, в моей роте не было ни зенитной батареи, ни эскадрильи. Если я просыпался ночью, то звонил в роту, чтобы там думали, будто я дежурю, и сообщал:
— Вижу немецкую эскадрилью. Однажды мне ответили:
— А нам какое дело?
Как-то утром я, как обычно, спустился принять душ и увидел хозяев с узлами и чемоданами.
— Мы уходим, — сказали они, — немцы в пяти километрах, в Аме.
Я не поверил и сказал им об этом. Но они все равно ушли, а вместе с ними ушли все жители деревни. Торговцы оставили мне ключи от своих лавок:
— Берите все, что хотите, лучше пусть все достанется вам, чем немцам.
В бакалее напротив церкви было все: масло, консервы. Но мне придется подниматься и спускаться по четыремстам пятидесяти ступенькам, потому что булочник уехал вместе с остальными, оставив свой велосипед. Со своей колокольни я вижу, что он стоит у него во дворе.
Я остался один в маленьком пустынном городке, с брошенными кошками и собаками. Такое впечатление, что я гуляю по заколдованному городу. Но вскоре колдовство сменяется кошмаром: через, деревню шли французские войска — беспорядочная толпа оборванных усталых солдат. Они, видимо, идут на отдых...
Пехотинцы заметили меня. Несколько человек направились ко мне, схватили за шиворот.
— Ты, сволочь, летчик, какого дьявола ты здесь делаешь? Где ваши чертовы самолеты?
— Видишь ли, я простой солдат, как и ты, и у нас нет самолетов.
Они ушли.
Я оставался один еще три или четыре дня. Наконец появились самолеты, в довольно большом количестве. Хотя они летели очень низко, ниже вершины моей колокольни, я не мог распознать их национальной принадлежности, я и правда очень близорукий. Но когда они принялись бомбить все вокруг, выбрав в качестве оси мою колокольню, я понял, чьи это самолеты. Тогда я, как безумный, начал танцевать и вопить, словно краснокожий. Я знал, что нахожусь в безопасности, раз моя колокольня является осью. Кроме того, я вовсе не похож на военного, поскольку я разделся догола. Я видел, как они убивают уже мертвый город. Я танцевал. Не знаю, почему, но я был охвачен непонятной радостью: радостью быть вне опасности, радостью быть единственным зрителем и еще радостью, что мог сказать: «Я видел немецкие самолеты, на этот раз я в этом уверен». Я танцевал. Потом бросился к телефону предупредить роту. Телефон отключен. Зачем я здесь? Принес ли я хоть какую-то пользу? — спрашивал я себя. Во время бомбежки я не испытывал страха. Неужели мне удалось окончательно побороть его? В глубине души я понимал, что ничем не рисковал тогда. Я поднялся на вершину своей колокольни, на бетонный крест и, стоя на нем, стал считать до шестидесяти, мне не было страшно. Я мог вернуться в свою роту.
