Ольга Ваксель - «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
В пансионе «Цветник» чисто, прохладно, но мыться надо ходить через дорогу, есть — тоже. Вещи, отосланные в Днепропетровск из Тифлиса (я таскала с собой багаж, предназначенный для месяца жизни в Коктебеле), вероятно уже дошли, можно ехать дальше. Ася удивительный ребенок — ест всё, что дают, засыпает, когда и где уложат, весел, здоров, прирожденный путешественник. Только надо отдохнуть все же перед возвращением в Ленинград. Для этой цели Днепропетровск — неожиданно подходящее место. Поздно вечером мы приезжаем туда, и утро в новом городе — новая страница.
Дни после отъезда из Минеральных Вод были самыми трудными днями. Переезд, длившийся сутки, — самый тяжёлый. Грязь, пыль, пьяные, грубые проводники, скверные буфеты. Три ночи в Екатеринославе[355], все в разных местах, одно хуже другого. Только пара дней, проведенных на прекрасном песчаном пляже у Днепра, отчасти искупили наши мытарства. Мы брали с собой спелые дыни и мед и, сидя на берегу голышом, грелись и ели. Течение так быстро, что плыть против него невозможно — сносит. Можно перейти вброд на островки, заросшие кустами. Город красив с реки, на горе белые церкви и дома в темной зелени. Слышится украинская речь, и надписи на украинской «мови». В кино идут «Дети на базаре» и «Триумф женщины»[356].
Сижу без денег и без вещей, которые ещё не прибыли из Тифлиса, но все-таки строю планы поездок вверх по Днепру и в окрестности. Но меня останавливают панические слухи о малярии и отсутствии регулярного сообщения. Я сделала попытку пожить в романтической белой мазанке на обрыве Днепра, с трудом уговорив хозяйку, еще напуганную недавними вселениями, но сбежала оттуда, как только встало солнце: всю ночь меня ели клопы, и в открытое окно всю ночь мычала корова, собиравшаяся телиться. К счастью, при мне был только маленький саквояж, который я отнесла в гостиницу, сунув приветливой хозяйке за роскошный ночлег рублевку.
Утомившись всеми дрязгами, я в день получения багажа сорвалась и уехала в Ленинград[357]. После южной духоты и пыли приятно было дышать все более прохладным воздухом, иногда запахом свежего сена, иногда болотистым торфяным дымом. Я везла на север, несмотря ни на что, большой запас сил и спокойствия.
Из Днепропетровска я вернулась в Ленинград и сразу же снова уехала под Лугу в имение Скреблово, где режиссер Сабинский снимал картину «Могила Панбурлея»[358]. Там я провела несколько дней, солнца было мало, снимали редко, мы больше гуляли, купались и катались верхом. Для съемки нам приводили лошадей с ближайшего конного завода, один из операторов, бывший офицер, давал нам уроки верховой езды по всем правилам. В главной роли снимался Воронихин[359], совершенно безнадёжный случай, это была его последняя картина, после нее он попал в психиатрическую лечебницу и там умер. Человек с замечательным лицом, имевший столько прекрасных ролей, он ещё сохранял вполне цветущий вид, но надо было видеть, с каким трудом он подымался по лестнице, а тем более на лошадь, что ему полагалось по роли. Сабинский нянчился с ним, но опасался, что картину кончить не придется, герой закатывал истерики, падал в обмороки, дни уходили, приближалась осень, солнце всё реже удавалось поймать.
Вернувшись в Ленинград, я сразу же попала в другую картину — «Кастусь Калиновский»[360], съемки в Павловске, в Детском, у Пантелеймоновской церкви, у Михайловского театра и т. д. Спешно шились кринолины, амазонки, я предпочитала сниматься в собственных костюмах, фабричные часто повторялись, а собственные очень ценились. Опять верховые прогулки, галоп по паркам с развевающимися перьями, бешеная мазурка в Камероновской галерее, расстрел на площади и т. д.
Урывками между съемок встречалась с Борисом, ходила танцевать. На приемном экзамене в Университет он провалился, мне удалось уговорить его поступить в Строительный техникум, пообещав, что я поступлю тоже. Однажды я случайно встретила Толю Королькова, о котором до меня доходили лишь отрывочные сведения, что он радист, плавает в подводном флоте, потом — торговом, что он опасный человек, ловелас и пьяница. Я, конечно, верила, но, увидев, разуверилась. Я потребовала в тот же вечер собраться в «Севзапсоюзе»[361], где по инициативе частных лиц устраивались неплохие концерты и дансинги. Он послушно явился во втором часу ночи, слегка навеселе, очень мило танцевал, я на радостях изрядно выпила, и мы возвращались вместе домой в 6 ч. утра. С тех пор он бывал у меня каждый день, мы очень сдружились, и все время до его отъезда старались, так или иначе, проводить вместе. Это были чудесные часы полной откровенности, нежнейшей дружбы и взаимного понимания.
Борису нравился Анатолий, он восхищался им, но Толя просил в те дни, когда он бывает у меня, устраивать так, чтобы он не встречался с Борисом. В конце концов Толе пришлось уехать на своем теплоходе, и я осталась ждать его писем. Я сама писала ему длиннейшие письма, каких до сих пор никому не посылала. Его ответы были очаровательны и талантливы. Путевые заметки, очерки, характеристики — все простым и очень точным языком. Я читала эти письма с Борисом, и он восхвалял Анатолия до небес. Я привожу отрывки из его писем и моих стихов, относящихся к тому времени[362]. Они наилучшим образом объяснят сущность наших отношений.
1928 г. — год интенсивной переписки с Анатолием и его периодические появления, год занятий в строительном техникуме вместе с Борисом, изредка — съемки. Первый детский сад для Аси, куда он ходил через Таврический в белом пуховом костюмчике, такой розовый и приветливый. Но опять появился А.Ф., стал приходить к ним на занятия, вмешиваться в программу и в еду. Мне пришлось взять Асю оттуда, хотя он очень мило начал болтать по-немецки, и перевести его в другую группу. На этот раз я уже не сообщила его адреса А.Ф. и, как он ни злился, доступ туда был ему невозможен. Осенью я хлопотала о зачислении Аси в казенный очаг[363], в нашем же доме, но вакансий не было — мне отказали. Когда А.Ф. не добился разрешения бывать в детской группе, куда я перевела Асю, он подал жалобу в Отдел о несовершеннолетних. Оттуда прислали инспектора для расследования. Она сразу выяснила положение дела и встала на мою защиту. Чтобы прекратить дальнейшие выражения неудовольствия со стороны А.Ф., она отдала распоряжение принять его сверх нормы. Я была очень довольна таким разрешением вопроса. Воспитательницей в Асиной группе оказалась моя одноклассница по гимназии Олечка Дидерихс[364], милая, толстая: тетя Оля, как ее называли дети. Она обожала Аську, возилась с ним больше, чем я сама, — я могла быть спокойна. Он проводил там с 9-ти утра до 5-ти вечера, его трижды кормили и водили гулять.
