Зиновий Гердт - Рыцарь совести
— Открыть дверь пошире, там артисты выступают? — спросила Сашу санитарка.
— Валяй, — ответил «стеклянный» больной.
Песню стало лучше слышно. И когда раздался шелест аплодисментов, в дверях появился врач.
— Кто открыл дверь? — спросил он строго.
— Я захотел, — «Стеклянному» больному разрешалось многое.
— Откуда они? — спросил он про артистов.
— Московские, а что?
— Пусть зайдут.
— Не надо тебе.
— Я хочу.
— Жрать не хочешь, пить не хочешь, даже курить…
— Пусть зайдут.
— Очень хочешь?
«Стеклянный» промолчал.
— Он ни разу ничего не просил, — сказала санитарка.
— Вот и попросил, — одобрил «стеклянного» доктор. — Молодец!
«Штык!» — сказал про себя «стеклянный» в то время, когда доктор вынимал у него из-под мышки градусник.
— Раскаленный! — добавил доктор, посмотрев на ртутный столбик.
— Они уходят! — забеспокоился больной.
— Позови! — приказал санитарке доктор. — Всех или только лучшую половину? — это он спросил уже у Саши.
— Всех, всех!
Санитарка ушла.
— Сколько? — спросил раненый про температуру.
— Хватает.
— Я желтый?
— Красивый. Как апельсин с елки.
В палату, стараясь держаться как можно бодрее, вошли участники актерской бригады: три девушки и двое мужчин. Один из них для лихости растянул мехи аккордеона. Аккордеон после мажорного перелива громко рявкнул, когда мужчина резко сжал его.
— Простите. Вот этого не надо, — сказал врач. — Ранение серьезное, а гипса у нас нет две недели. Так что наш гвардии старший лейтенант отзывается даже на звук. Но теперь мы в порядке. Мы уже чего-то хотим. Вот захотели артистов увидеть.
— Это прекрасно, — сказала одна из девушек. — Мы можем выступить для вас одного. Вы любите стихи?
— Смотря какие, — неопределенно ответил раненый.
— «Дрожа от русского мороза, однажды фриц, в окопе сидя…» — задекламировал один из мужчин, подыгрывая себе на аккордеоне.
— Не надо, — тихо попросил «стеклянный».
— Понял, не буду, — поспешно ответил артист.
— А что бы вы хотели? — спросила все та же девушка.
— Картошку в мундире. Горячую.
— Молодец! Штык! — обрадовался доктор. — Но сушеную картошку в мундир не оденешь. — И попросил девушку: — Прочтите нам что-нибудь не про фрица.
— Гекзаметры, — предложил раненый.
— Что? — испуганно переспросила девушка.
— «Гнев, о богиня, воспой…» — сказал «стеклянный», как бы сообщив название стихотворения.
Пристально глядя на лежащего в кровати, давно не бритого человека, девушка неуверенно начала:
— «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»
Больной подхватил следующую строчку, и они прочли ее вместе:
— «…Грозный, который ахенянам тысячу бедствий содеял…»
Оба замолчали. Доктор спросил у другой девушки:
— Что это они?
— В театральных училищах есть такое упражнение по технике речи.
— Саша, — сказала первая девушка.
— Саша!!! Шурик!!! — заорали остальные.
Первая девушка бросилась к раненому.
— Не смейте! — крикнул доктор.
Но было поздно.
— Что с ним? — спросила девушка в ужасе.
— Я же предупреждал. Камфору! Он без сознания. Уходите.
И они ушли».
Так все это происходит в первом акте недописанной пьесы Зиновия Гердта. Как это было в жизни, Зиновий Ефимович не раз рассказывал в интервью. Конечно же, Саша — это Гердт, а среди артистов, выступавших в госпитале, оказались его знакомые по Москве — Лариса Пашкова и Саша Граве.
Я привел отрывок из ненаписанной пьесы, вместо того чтобы процитировать интервью, не потому, что не хотел повторяться. Дело в том, что старший лейтенант Саша почему-то напомнил мне в этом отрывке Веню Альтмана. Я не верю, что Веня из «Города на заре» был бездарным скрипачом. Просто в сценическом времени той давней пьесы не хватило места, не добралась она как-то до звездного часа будущего прекрасного скрипача. Продолжи теперь Зиновий Ефимович свою недописанную драму, и он пришел бы к торжеству того человека, который в молодости считался неудачником.
Гердт принадлежит к той категории людей, которые «делают себя». Категория эта весьма распространена в наше время. Но среди «делающих себя» есть, с одной стороны, люди холодного расчета, а с другой — доброго сердца.
Всю жизнь Зиновий Гердт не давал себе спуску, избегал поблажек и уже заслуженных привилегий ради того, чтобы нести радость людям. В арбузовской студии он двигался, как молодой Плучек, постигший все премудрости биомеханики мейерхольдовской школы. Студийцы даже поддразнивали за это Гердта. Но как пригодилась артисту та самая биомеханика, когда пришлось ему вырабатывать походку с не сгибающейся после ранения ногой!
И, странное дело, даже знаменитая кукла, которую водил Гердт у Образцова, как будто тоже усвоила законы биомеханики, за которую его поддразнивали в студии. Она чем-то напоминает самого артиста. Всегда ощущая это, я с огромной радостью прочел слова Сергея Герасимова, которому довелось однажды наблюдать работу Гердта за ширмой кукольного театра. «Он отдал ей (кукле) все — жизнь, опыт, иронию. Он словно бы становится рабом созданного им феномена. Но в этой кукле живет он сам».
В послевоенные годы изменилось представление о «радиогеничности» дикторских голосов. Прежде они были официальнее, абстрактнее. Пережив Великую Отечественную войну и послевоенные трудности, все мы жаждали разговора по душам и на равных. Потому-то и у молодых поэтов-фронтовиков появились те мужественные и в то же время интимные, человеческие интонации, которые сразу нашли отклик в сердцах многомиллионного читателя.
Зиновий Гердт, прошедший войну в качестве старшего лейтенанта саперных войск, вернувшийся с войны тяжелораненым, заговорил с экрана «от первого лица», как положено лирическим поэтам. Конечно, его интонации были актерскими, но в то же время чем-то сродни и поэтическим. Он говорил как бы от имени «лирического героя», прошедшего те же огонь, воду и медные трубы, что и сидящие в зале зрители. В самом деле, чем тогда для нас была история, рассказанная в фильме «Фанфан-Тюльпан» с великолепным Жераром Филипом в заглавной роли? Шутливо-романтическим рассказом о том, чего может быть и вовсе не случилось. Именно так и комментировал фильм «историк» — Гердт. Его «историк» был нашим современником, разговаривающим с залом на равных и от первого лица с полной верой в то, что самый тонкий юмор будет воспринят, самый тихий вздох печали вызовет отклик.
