Дарья Донцова - Записки безумной оптимистки. Три года спустя: Автобиография
Ровно через секунду картина исчезла, я вновь оказалась в вонючем автобусе, совершенно ошеломленная и обалдевшая. Впрочем, поездка в карете была намного приятней, чем видение, настигшее меня в другой день. Тогда мне примерещилась телега, тащившаяся сквозь вопящую толпу, впереди виднелась куча сваленного хвороста, и я с ужасом поняла, что это меня везут на казнь.
Одно не пойму, как я тогда не сошла с ума! В конце концов подобные штуки перестали меня пугать, я спокойно трансформировалась из одного существа в другое, и не всегда это были люди. Самое сильное впечатление связано с моим вселением в ящера типа птеродактиля. Я летела над густыми зарослями травы, расправив тонкие кожаные крылья, на душе царило спокойствие. Вдруг в зелени мелькнуло нечто, похожее на большую крысу.
Зверек был пойман и проглочен, ощущение полнейшего счастья затопило меня.
В больницу меня положили тринадцатого числа, я было заикнулась о переносе мероприятия на двенадцатое или четырнадцатое, но была осмеяна приятелями.
Утром, сложив сумку, мы с Александром Ивановичем сели на диван, и тут в распахнутую форточку влетел голубь. Мне стало нехорошо, всем известно, какая это плохая примета. Александр Иванович, сильно побледнев, начал ловить птицу, его ближайший приятель Володя Цехновичер понес какую-то чушь типа того, что голубь – птица мира…
Сами понимаете, в каком настроении я оказалась в палате. Кровать мне досталась самая неудобная, прямо у входа, возле туалета. Я легла, повернулась лицом к стене и изо всех сил постаралась не разрыдаться.
Накануне первой операции я, несмотря на все уколы, так и не заснула. В восемь утра появилась медсестра и, ласково улыбаясь, сообщила:
– Донцова, давай раздевайся.
– Совсем? – глупо спросила я.
– В простынку завернись, – пропела девушка, – сейчас каталку привезу.
Она исчезла, я вылезла из халата, схватила приготовленную простыню и ощутила себя трупом в саване. Потом мне стало холодно. Медсестра не шла назад. Примерно минут через десять она вновь заглянула в палату:
– Каталок нет.
И мы пошли пешком в операционную, впереди девушка в голубой пижамке, сзади я, замотанная в белую тряпку.
Возле двери с надписью «Не входить» сестричка посадила меня на кушетку, где лежали тюки с бельем, и велела:
– Никуда не уходи.
Я покорно навалилась на узел с простынями, страха отчего-то не было, только страшное отупение. Вдруг послышались шаги, и из-за поворота вынырнул Кучеренко, одетый, как всегда, в красную рубашку и джинсы.
Я страшно обрадовалась:
– Ты пришел!
– Обещал же быть около тебя, – усмехнулся он и взял меня за руку.
Мне стало спокойно, глаза начали закрываться.
– Ты Донцова? – внезапно прогремело над ухом.
Я с трудом разлепила веки и увидела огромную тетку в белом халате.
– Чего молчишь? – сердилась та. – Бегаем, ищем, куда ты подевалась, а ну давай в операционную.
Кучеренко молча улыбался, медсестра, не обращая на него никакого внимания, стала привязывать мои руки. Тут появился Игорь Анатольевич, одетый в хирургическую пижаму. Оглядев его и заметив, что весь остальной медперсонал тоже облачен в стерильные одежки, я спросила у врача:
– Можно мой приятель тут постоит?
– Кто? – вздернул вверх брови Грошев.
– Кучеренко, – пояснила я, – он меня за руку держит, так, знаете ли, спокойней, дайте ему халат.
– Ах, Кучеренко, – протянул Игорь Анатольевич, – ему можно так, в простой одежде.
Я улыбнулась, психотерапевт погладил меня теплой ладонью по лбу, стало очень тихо, больше я ничего не помню.
Проснулась я в реанимации, опутанная трубками. На соседней кровати лежал жуткий старик, издававший невероятные звуки, то ли храп, то ли хрип. На его левой руке равномерно сжималась манжетка тонометра. Я попробовала пошевелиться, поняла, что ничего не чувствую, затем попыталась сесть. Попытка не удалась, я была привязана к какой-то банке. Вернее, из тела шла трубка, на конце которой болталась стеклянная емкость. Она зазвенела, я испугалась и мгновенно приняла лежачее положение. Старик зашевелился, открыл глаза и просипел:
– Ты кто?
– Донцова, – пролепетала я.
– Не, мужчина или женщина?
– Вроде женщина.
– О, хорошо, – заявил дедулька, – хоть перед смертью на голую бабу полюбуюсь.
Вымолвив фразу, он закрыл глаза и мгновенно заснул. Тут только я сообразила, что мы оба без одежды.
Дедуська был забавным. Проснувшись в очередной раз, он поинтересовался:
– Ты матерные анекдоты знаешь?
– Ну, не слишком много, – пробормотала я, – так, штук двадцать!
– Начинай, – велел старик, – поржем перед смертью.
– Вообще-то я не собираюсь умирать, – на всякий случай сообщила я, – совершенно не хочется.
– А кто тебя спросит, – фыркнул старичок, – ну давай сам начну.
Дедулька оказался просто кладезем скабрезных историй. Я, не особая любительница генитального юмора, рыдала от смеха. Лежавшая у окна женщина молчала, поджав губы, потом начала тоненько подхихикивать. Я, вспомнив годы, проведенные в «Вечерке», тоже стала выдавать истории. Хихикающая тетка принялась петь частушки, самым приличным словом в которых было «жопа». Не знаю, отчего нам все это показалось дико веселым, но в конце концов в палате появился сердитый врач и сказал:
– Ну что, Евдокимов, опять безобразничаешь?
– Да мы просто поем, – сообщил старик, – помирать так с музыкой.
Реаниматолог хмыкнул:
– Ну вы-то точно все не помрете! Подобрались три сапога пара. У одной желудка нет, у другой шов через всю грудь, а Евдокимов…
– Чего Евдокимов, – перебил его дед, – сюда же ни радио, ни телика нельзя, вот и веселимся!
Доктор покачал головой и ушел, мы продолжили забаву, припоминая различные истории. Утром женщину, лежавшую у окна, перевели в обычную палату. Когда ее провозили мимо меня, она сказала:
– Вообще-то я в школе преподаю, русский язык и литературу, ты не подумай, что забулдыга какая-то! Частушки в деревне узнала, дом у меня там!
– Классно, – прокряхтел дед, – приходи в гости.
Тетку довезли до порога, и она внезапно крикнула:
– Эй, ребята!
– Чего? – отозвались мы с дедом хором.
– Ну никогда я так не веселилась, как в реанимации, – сообщила учительница, – и ведь не болит ничего.
– Смех рак губит, – резюмировал Евдокимов, – он серьезных людей сжирает дотла, а тех, что с юмором, боится. Я точно знаю!
И я почему-то мгновенно ему поверила.
После третьей операции я проснулась в полной тишине. Евдокимова накануне увезли в отделение, и в реанимации никого, кроме меня, не осталось. Из незанавешенного окна струился свет, солнце уже взошло, часы, висевшие на стене, показывали ровно шесть. Медсестры на посту не было видно. Донцова не считалась тяжелой больной и не требовала ежесекундного наблюдения. Я тихо лежала, слушая равномерное гудение каких-то приборов. Сон не шел, в голове начали крутиться разные мысли. Так, кажется, выжила, теперь осталось встать на ноги и бегом отсюда домой, а там разберемся, как жить дальше.
