Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой - Радько Наталья Ефимовна

«Во всяком случае, не мне, Козерогу и Сатурну, коту и экстремисту, трындеть о счастье», — написал он в своем дневнике «Джазовые импровизации на тему смерти». А кому же еще, Сережа?»

Кому же еще, Сережа? Кому же еще, Лена, быть счастливыми? Здесь, на земле.

ГЛАВА 30

«Мы были самая беззаботная и смешная парочка в глазах тех, кто нас знал, — рассказывал Сергей Шерстюк через два месяца после гибели жены. Казалось, что так будет всегда. Денег никогда не считали, не беспокоились о быте. Жили, как бог на душу положит…».

Когда-то, в конце семидесятых, когда Сергей Шерстюк учился в университете, он встретил девушку на ул. Горького, нынешней Тверской. Начал знакомиться, помнит, что она не очень хотела. На улице она не знакомилась. «Давайте не на улице», — предложил Сергей. «Я спешу на репетицию». Они пошли к учебному театру в Гнездниковском переулке. Он запомнил светлую одежду, светлые волосы, светлые глаза. Сказал: «Я буду ждать». Она вошла в театр. Он почувствовал, что уйти не сможет. «Разумеется, я не помню деталей. Но помню ощущения: она была очень сильной, сильнее меня… как личность. Вот запомнил же я это ощущение. Я бесцельно слонялся по улицам, а у нее была цель жизни. Я забыл спросить ее имя». Он вернулся на улицу Горького, с кем-то встретился. Вернулся к театру, почитал репертуар, помаялся, вошел. Поискал, влез на сцену, крикнул «ау», но в театре никого не было. Возможно, репетицию отменили. Он ушел из театра, никогда больше в нем не был, но этот случай он вспоминал всю оставшуюся жизнь. Он был уверен, что то была Лена. Просто она произвела на него такое сильное общее впечатление, что он не рассмотрел ни лица, ни фигуры. И всю жизнь с Леной он убеждал ее, что именно тогда состоялась их первая встреча. Она то соглашалась, то сомневалась.

«— Ты говоришь, что это была я?

— Мне кажется, ты. А ты не помнишь?

— На улице часто приставали.

— Но вспомни: или май, или июнь, учебный театр, репетиция.

— Я или другая могла так отделаться: зайти в театр, подождать и смыться. Слушай, а на тебе были такие драные джинсы и рубашка незаправленная, тоже голубая с какими-то пятнами краски?

— Запросто. Вспоминаешь теперь?

— Вспоминаю. Очки, как у Джона Леннона? Я шла в учебный театр, опаздывала, а тут какой-то хиппарь пристал, что-то бубнил. Ты мороженое предлагал поесть?

— Может быть.

— Волосы длинные и лохматые?

— Скорее всего.

— Немытый, грязный?

— Как это?

— Ты ведь грязнуля. А тогда, наверное, был прегрязный, если некому было ругать.

— Мне никто не говорил, что я грязнуля.

— Вы все были грязные, вот никто и не говорил.

— Ну, хорошо, пусть я был грязный, хотя краска — никакая не грязь. И джинсы не могли быть драные, мне мама зашивала. Заношенные, застиранные, но не драные и не грязные. Я в грязных не хожу.

— Да ты посмотри, а это что? Вот это вот на коленях, вот это на карманах, ты на задницу посмотри!..

Так мы с тобой и не выяснили. Чаще всего ты говорила: «Нет, Сережа, ничего подобного не было». Или: «Нет, Сережа, это был не ты». «Да нет, — говорил я, — все дело в глазах». Я ничего особенного и не помню, только эти глаза твои светлые. Других таких глаз нет. Может быть, мне только хочется, чтоб это была ты».

И все-таки, наверное, это была она. Нереально перепутать, тем более художнику. Потому что таких глаз, как у Елены Майоровой, не было ни у кого.

У нас на слуху имен своих художников, кроме Шилова, Глазунова, еще нескольких, пожалуй, и нет. А Сергей Шерстюк работал в такое запутанное время, был таким «неправильным», что о широком круге известности не могло быть и речи. С одной стороны, все летело кувырком, с другой — идеология давила. А в общем и целом пророков в своем отечестве у нас не бывает по определению. Такое отечество. Вот когда партия назначала… Шерстюка-художника ценил у нас узкий круг знатоков, друзей. И лишь случайные посетители, случайно попав на одну из его выставок, выходили задумчивыми. Это был не просто зрелый мастер с нестандартным взглядом на жизнь. Он заставлял думать людей, смотревших на его картины, прочитывать философский подтекст, ощущать драматизм восприятия автора. Картины Шерстюка можно перечитывать, как книги. Они будут восприниматься по-разному в зависимости от состояния, эмоционального настроя зрителя. Но он неизменно был востребован на Западе. Спасибо, видимо, папе-генералу за такую возможность. Сергей был патриотом не на словах. Но его записки об Америке, скажем, — это рассказы совершенно счастливого, востребованного и оцененного по достоинству человека. Никакой мнительности, комплексов, хандры, тоскливой бессонницы на кухне.

«Чтобы понять Америку, — рассказывал он в 1990 году Игорю Шевелеву, — надо дать ей что-то свое… Я был в США более трех месяцев… Поработал я там самым замечательным образом, написал семь картин, путешествовал. Картины передал в фонд новой галереи, выставки, того нового дела, которым я сейчас занимаюсь…

Вообще 98 % американцев живет в провинции, в так называемой «одноэтажной Америке», которая на самом деле трехэтажная. Это те, которых называют средним классом, обывателями, мещанами. Хотел бы я, чтобы и в моей стране были такие мещане. Не буду проводить параллели, потому что они очевидны. Там чудесно то, что нет никакого чуда. Чудеса — у нас. А там совершенно естественная страна, как и должно быть… Здесь время очень хорошее, отношение к тебе. Возникают вопросы, возникает контакт. Хочешь что-то узнать, тут же приходят на помощь. Мой убогий и кошмарный английский принес мне ряд комплиментов. Я употреблял согласование времен и меня спрашивали: «Вы, наверное, англичанин?» У них язык американский, и его изучаешь на месте, когда понимаешь, что ты живой человек, а человеку нужен контакт. А контакт приходит в условиях общепринятого языка. Язык — это всего лишь стиль жизни. И если ты начинаешь чувствовать этот стиль, ты начинаешь говорить. Просто, чтобы выжить.

Хотя, с другой стороны, какое в Америке выживание! Можешь вообще не изучать язык, как наши эмигранты на Брайтоне! Сейчас там нечто вроде русской колонии. Вообще ничего не изучают. У них свой круг, свой стиль жизни, который они прекрасно сохраняют. Первое впечатление — самое ностальгически-умилительное. Например, дети, которые родились уже там, но говорят только по-русски. Или в магазине, где я по-английски попросил сигареты «Кэмел-лайтс». Мне, глядя в глаза, отвечают по-русски: «Ну, нет «Кэмела-лайтса»! Ну были только шо. Возьми «Лайтс-Мальборо»!» — «Я ненавижу «Лайтс-Мальборо»!» — «Ну хорошо, шо делать? Пойди в соседний магазин». Действительно, в соседнем были…

Сильно скучаешь там по жене, по друзьям, часто думаешь, как было бы хорошо, если бы они тоже это видели или обедали со мной. Но была работа, и надо было приложить достаточно серьезные усилия. Я бы не сказал, что посчитал бы Америку идеальным местом для своей родины. Мне лично надо жить здесь, в России. Но работать там мне тоже, наверное, необходимо. Никуда не деться, это лакмусовая бумажка для определения того, кто ты есть на самом деле. Но, узнавая, кто ты есть, идентифицируя себя, ты соединяешь себя со своей родиной…

Вообще я думаю, что художникам в Америке хорошо… Так получилось, что в конце моего пребывания там открылась моя первая персональная выставка. В Нью-Джерси, в Музее современного русского искусства, были выставлены 23 мои работы, которые до 86-го года уходили в Штаты, в Европу, и, оказывается, собирались там, в частности, и устроителем этой выставки господином Нортоном Доджем. И как я могу быть не благодарен Америке?..

Сейчас многие наши художники едут в Америку, чтобы заработать деньги. Я там за свои картины денег не получил и не должен был получить. Но поездка, мне кажется, имела более коммерческий характер, чем это выглядит на первый взгляд. Постараться как можно скорее завладеть пачкой зелененьких — это несерьезная коммерция. Мне больше нравится американское выражение: бизнес — это дружба. И, наоборот, дружба — это бизнес… А приятные мгновения с друзьями вообще бесценная вещь».