Коллектив авторов - Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики
Или:
«“Сейчас я покинут Асей. Она потеряла ко мне интерес…”
– “У нее другие интересы – эвритмические, антропософские интересы; и они пожирают прежний путь между нами…”».[378]
В эссе «Почему я стал символистом…» свое якобы «лечебное» фокстротирование Белый противопоставлял «хейль-эвритми», лечебной эвритмии. Предпочтение фокстрота эвритмии писатель объяснял тем, что «учительниц эвритмии при нем не было». Но очевидно, что ему необходима была не «учительница эвритмии», а только Ася, да и та не как эвритмистка, а как его, Белого, возлюбленная и жена:[379]
«<…> с оглядкою вылезаю из “логова” моего погибающего “Я” – в райские луговины антропософии, на которой пляшут эвритмические спасительницы, забывшие для плясок мужей, детей, родину, т. е. все то, что… мы называем правдою жизни, а не “истиною” в кавычках; боюсь, что Ася везет мне “истины”; если б она без “истин” привезла бы лишь прежнюю самою себя, я бы выздоровел», —
жаловался он оставшейся Петрограде своей подруге С. Г. Спасской.[380] В этом же письме к С. Г. Спасской именно отсутствием Асиной любви и заботы объясняет Белый свое «убегание <…> от “раев антроп<ософской> общественности” в <…>Varieté, где пляшут не эвритмистки, а просто люди, хотя и… “полунагие”; и это откровеннее эвритмических выгибов <…> я убегаю от “мистических” телодвижений жены к весьма откровенно реальным телодвижениям девиц Varieté».[381]
Неясно, насколько плотно приблизился тогда Белый к девицам из варьете, но очевидно, что за противопоставлением эротического фокстрота и возвышающей дух эвритмии стоит противопоставление пылающей страсти Белого и холодности его жены-эвритмистки.
Стоит отметить, что вопреки впечатлению, которое может сложиться от чтения мемуаров о плясках Белого, танцам писатель предавался отнюдь не все время, проведенное в эмиграции. Это увлечение началось только после окончательного расставания с женой.
Итак, 18 ноября 1921 г. он приехал в Берлин, и вскоре произошла первая встреча с Асей. В декабре случилась первая открытая ссора, повергшая Белого в тоску и депрессию. Он начал выпивать, но о танцах речь еще не шла:
«<…> ощущение бессмыслия; <…> почва зашаталась под ногами; нет воли что-либо с собой сделать: переоценка ценностей 10 лет (и людей, и идей, и себя); начинаю угрюмо убегать от всех (и русских, и антропософов) и угрюмо отсиживать в пивных: так приучаюсь к вину <…>» (РД., декабрь 1921 г.).
Тогда же Белый посещает эвритмические спектакли, в которых, конечно же, была занята его Ася, и… не получает от них того наслаждения, что прежде: «Никакого удовлетворения от всего этого; к 1-му январю 1922 года – ужас отчаяния» (РД., декабрь 1921 г.). В дальнейшем, как кажется, посещение эвритмических представлений также совпадало с приездами Аси. В марте он надеялся на то, что им удастся больше времени провести вместе и что их отношения гармонизируются. «Сегодня или завтра она приезжает в 4-й раз уже. И обещала на этот раз остаться, пожить со мной недели две-три», – писал он матери 6 марта 1922 г.[382] Однако надежды не оправдались, и в апреле произошел окончательный и бесповоротный разрыв, за которым последовал «отъезд Аси в Дорнах» (РД., апрель 1922 г.).
Вскоре после этого Белый переселяется из Берлина в мрачный пригород Цоссен, где, страдая от неразделенной любви и обиды, пишет (в мае – июне) прощальную книгу стихов «После разлуки».[383] В письме к Иванову-Разумнику от 17 декабря 1923 г. он отмечает, что «весной 1922 года <…> вступил в самую тяжелую полосу берлинской жизни», и что «с мая до июля, можно сказать, дышал на ладан» (АБ – Ив. – Раз., 271). А в июле Белый по совету врача едет на курорт в Свинемюнде («<…> доктор направил меня к морю, в Свинемюнде (застарелый бронхит и желудок)»[384]), где как раз и начинает брать уроки танцев и с увлечением танцевать. То, что до отъезда из Цоссена в Свинемюнде Белый не был вовлечен в танцевальную лихорадку, подтверждается воспоминаниями М. И. Цветаевой:
«Думаю, его просто увезли – друзья <…> на неуютное немецкое море <…>. А дальше уже начинается – танцующий Белый, каким я его не видела ни разу <…>».[385]
А также – свидетельством самого Белого, рассказывавшего в «Почему я стал символистом…» сначала о том, как «себя переживал в Цоссене 1922 года, когда писал книгу стихов», а далее о том, что «вскоре <…> стал плясать фокстрот».[386]
В уже цитированном письме к Иванову-Разумнику Белый дает четкие хронологические границы своего танцевального безумия, начавшегося в июле, то есть – в Свинемюнде, и закончившегося в конце осени: «<…> с июля до ноября я проплясывал все вечера» (АБ – Ив. – Раз., 271). Не вполне понятно, что могло прервать танцевальную горячку Белого в ноябре, разве что поездки к Горькому в Сааров. Но с января 1923 г. и, возможно, до самого отъезда в Россию танцевать (или, по крайней мере, танцевать регулярно и с упоением) Белому уже было некогда: «К середине месяца – радость: приезд в Берлин К. Н. Васильевой. Засаживаюсь дома. Нигде не бываю. Провожу вечера с К. Н.» (РД., январь 1923 г.). С появлением в Берлине Клавдии Николаевны Васильевой (Бугаевой) началось заживление сердечной раны, нанесенной Асей,[387] и танцы как форма безумия (по мнению большинства мемуаристов) или как симптом болезни и одновременно как метод терапии (по утверждению самого Белого: «непроизвольный хлыст моей болезни – вино и фокстрот»; «невропатолог мне прописал максимум движений»[388]) прекратились. Если учитывать, что Белый провел в Свинемюнде июль – август и вернулся в Берлин в начале сентября, то получится, что берлинские пляски Белого, свидетелями которых стали «все», длились не так уж долго – всего три или четыре месяца.
Так что же? Берлинское фокстротирование оказалось лишь кратким эпизодом личной жизни писателя? Всего лишь демонстративным посланием уязвленного мужа к бросившей его ради эвритмии жене? И да, и нет… Берлинский танец, порожденный любовной трагедией, может, как кажется, пролить свет на природу танца Белого вообще. В произведениях писателя (в том числе и доантропософских) очевидна связь танца с эротикой (например, в «Серебряном голубе»), с неудовлетворенными желаниями, с фрустрацией (например, в «Петербурге»). Та же корреляция прослеживается и в жизни Белого. Не случайно именно этот, эротический аспект взросления Бореньки Бугаева отметили исследователи Института мозга, указавшие, что ко времени первого серьезного увлечения танцами относятся и его «первые полусознательные переживания пола».[389]
