Александр Доброхотов - Данте Алигьери
Полет останавливается на небе Луны. Данте, погружаясь в прозрачное твердое тело «первой звезды», которая воспринимает пришельцев, «как вода — луч света», загорается желанием, подобно тому как он увидел изнутри лунное светило,
Увидеть Сущность, где непостижимо
Природа наша слита с божеством.
Там то, во что мы верим, станет зримо,
Самопонятно без иных мерил;
Так — первоистина неоспорима (II 41–45).
В переводе исчезает специфическое звучание философских терминов Фомы Аквинского и Ансельма Кентерберийского, которые Данте без усилий вплетает в стих своих терцин, но смысл передан вполне адекватно: знание «демонстративное», полученное через формально-логические построения, уступит место прямому созерцанию истины. Возможно, что звучит здесь и мотив посланий апостола Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Коринф. 13, 12).
Но не только теологические проблемы волнуют Данте в сфере Луны. Почти вся II песнь посвящена астрофизической проблеме лунных пятен, Беатриче обстоятельно опровергает гипотезу Данте о слоистой структуре Луны, попутно предлагая ему поставить опыт («…ведь он для вас источник всех наук») со свечой и тремя зеркалами, чтобы убедиться в равномерно распространяющейся силе света. Она объясняет различную интенсивность свечения частей Луны тем, что они получают разные порции света из высших источников. Более детальные комментарии Беатриче носят уже философский характер. Небесные сферы вращаются под воздействием ангельских сил. Эмпирей передает свою силу небу Перводвигателя, где эта сила равномерно распространяется. Перводвигатель передает силу небу звезд, в котором сила распределяется на отдельные точки, а из них распространяется на нижние уровни небесной иерархии:
И небо, где светил не сосчитать,
Глубокой мудрости, его кружащей,
Есть повторенный образ и печать.
И как душа, под перстью преходящей,
В разнообразных членах растворясь,
Их направляет к цели надлежащей,
Так этот разум, дробно расточась
По многим звездам, благость изливает,
Вокруг единства своего кружась (II 130–138).
На небе Луны появляются фигуры, поначалу принимаемые Данте за отражения, так что он оборачивается, чтобы увидеть оригиналы. Эти бледные тени — пассивные души, не сдержавшие обета. Поддавшись давлению злой воли, они сошли с верного пути, но сохранили любовь к своим идеалам. На вопрос Данте, не тоскуют ли они по более высокому уделу, звучит ответ: несмотря на то что царство небесное иерархично и блаженные души тоже распределены по ступеням, всякое место на небе — Рай и блаженство всех душ одинаково. Блаженные души желают то, что они имеют, в противном случае была бы невозможна гармония воли душ и воли бога, а значит, невозможен Рай. Поскольку желания душ суть следствия всего их духовного склада, они получают свое, а не навязанное им высшей волей.
Беатриче, заметив, что Данте волнуют неразрешенные вопросы, начинает пространные объяснения. Прежде всего она отметает самое опасное из возможных заблуждений: души, которые им встретились, обитают не на звездах, вопреки Платону. Место блаженных — Эмпирей, а здесь они для того, чтобы дать наглядный урок Данте, распределившись по небесным сферам. Платон неправ, утверждая, что душа после смерти возвращается на звезду, с которой она вселилась в свое время в тело, но если он имел в виду влияние звезд на души, то его мнение справедливо. Далее Беатриче разъясняет, почему наказывается пассивность. Это новый виток рассуждений о воле, которые уже встречались нам в «Чистилище». Волю нельзя сломить силой, она, как пламя свечи, будет упорно выпрямляться, сколько бы мы ее ни гнули. Но воля может, сама того не желая, из страха, слиться с силой, и это уже не должно оставаться без наказания:
…Превысший дар создателя вселенной,
Его щедроте больше всех сродни
И для него же самый драгоценный,—
Свобода воли, коей искони
Разумные создания причастны,
Без исключенья все и лишь они (V 19–24).
Данте просит объяснить, можно ли возместить делами нарушение обета. Здесь следует несколько терцин, поразивших в свое время Гегеля:
Я вижу, что вовек не утолен
Наш разум, если Правдой непреложной,
Вне коей правды нет, не озарен.
В ней он покоится, как зверь берложный,
Едва дойдя; и он всегда дойдет,—
Иначе все стремления ничтожны.
От них у корня истины встает
Росток сомненья; так природа властно
С холма на холм ведет нас до высот (IV 124–132).
«Нынешнее отчаяние в возможности познать истину чуждо всякой спекулятивной философии, как и всякой подлинной религиозности», — пишет Гегель, противопоставляя Дантовы стихи такому пессимизму («Философия духа» § 440).
В ответ на просьбу взгляд Беатриче загорелся такой любовью, что поэт потерял сознание. Этот феномен получает из ее уст разъяснение: на самом деле у Данте резко возросла сила зрения, и он увидел уровень любви, дотоле недоступный его взору. В свою очередь «вечный свет», загоревшийся в его уме, не может не вызвать любовный взгляд Беатриче, поскольку любить можно только этот свет, а влечение к другим предметам лишь «восприятый ложно того же света отраженный след» (V 11–12). В дальнейшем время от времени будет происходить преображение Беатриче, и взору Данте придется приспосабливаться к новым уровням небесной красоты. Наконец Данте получает ответ на свой вопрос относительно обета: сам договор нельзя отменить, но можно заменить то, что жертвуется, если новые обязательства станут большим испытанием. Эта проблема, видимо, волнует Данте не только как моральная. Переход от Ветхого завета к Новому тоже по существу был сменой обета. Данте, возможно, хочет показать преемственность двух эпох, их историко-религиозное единство в осуществлении высших целей.
Второе небо — Меркурий. Здесь Данте встречают танцующие и поющие честолюбивые духи. Их достоинство в активной реализации идеалов. Главная встреча на небе Меркурия — с императором Юстинианом. Его речь представляет собой целый исторический трактат, в основном посвященный Риму. Одна его фраза вызывает у Данте недоумение, разрешению которого посвящена VII песнь. Юстиниан рассказал, что в царствование Тиберия бог возложил на римскую власть миссию отмщения за грех Адама, что и было осуществлено через распятие Христа. Но затем, в царствование Тита, бог велел отомстить иудеям за отмщение этого греха, и был разрушен Иерусалим (70 г.). Может ли праведная месть быть правосудно отомщенной? — спрашивает Данте. Беатриче объясняет: Христос, чтобы искупить грехопадение Адама, погубившего вместе с собой всю отпавшую природу, воплотился, слив себя с природой. Казнь Христа, которая распинала грешную природу, была высшей справедливостью, но она же позволила торжествовать иудеям, казнившим бога. Поэтому справедливой была и вторая кара. Но почему богом был избран такой сложный путь искупления? — недоумевает Данте. Создание бога, отвечает Беатриче, если оно сотворено им непосредственно, обладает вечностью, свободой и богоподобием. Таков и человек. Он создан прямым актом божественной благости и в отличие от подверженных разрушению земных стихий, созданных косвенными силами, может быть бессмертным. Но грех, лишив человека одной доли совершенства — свободной воли, отнял у него и все остальное. Лишившись своих совершенств, человек уже не может столь же вознестись, сколь он пал. Ему нужна помощь бога: или милость, или возможность самостоятельно искупить грех. Для бога дело тем милее, чем больше в него вложено блага, поэтому он идет обоими путями. Простое оправдание человечества несравнимо со щедростью божьей самоотдачи. И правосудие невозможно было бы осуществить, если бы не воплотившийся Христос, который стал, так сказать, и объектом и субъектом правосудия. В этой своеобразной диалектике у Данте соединены философия истории, философия личности и философия любви.
