Николай Никонов - Солнышко в березах
«Что же теперь будет? — думал я, шагая талой весенней улицей. — Неужели Бучельников потерпел полное поражение?» И хоть сам я очень был рад этому событию, даже совсем забыл про опухший нос, все-таки тревожился: что теперь будет?
Когда дня через три мрачный Бучельников появился в школе, он почему-то не задел ни Веру Носкову, ни Лиду Зудихину. Он не заходил больше в наш класс. Словно бы приглядывался, оценивал обстановку. Бучельникова точно подменили: он уже не пинал в раздевалке, не давал щелчки него перестали слишком сторониться, поглядывали смелее и увереннее. Несколько дней прошло в напряженно-натянутом ожидании.
Но Бучельников недаром, наверное, походил на упрямого бычка. И через неделю он попытался вернуть свою славу. Однако он не знал, что утерянная слава редко возвращается. Кроме того, былую славу восстанавливают помаленьку, а он решил начать с главного — и ударил в коридоре самого юркого нашего второгодника Шашмурина. Похожий на обезьяну, стриженый Шашмурин, к удивлению Бучельникова, тут же дал сдачи, они сцепились, как маленькая собачонка с огромным догом, но драчунов разняла Марья Васильевна, появившаяся в коридоре. Весь урок Шашмурин о чем-то советовался с Нохриным, Болботуном и даже пытался толковать с Курицыным, показывая ему что-то на пальцах, хоть Курицын и не ответил, а только покосился. На следующей перемене соединенное войско четырех второгодников во главе с Шашмуриным нанесло такое поражение Бучельникову, что он скатился по лестнице, выскочил из школы и еще долго удирал, преследуемый одним Шашмуриным. Это была победа уже полная и окончательная.
А еще через несколько дней хулиган Бучельников совсем исчез из нашей школы. Одни говорили, что он перевелся в новую школу, другие — уехал, а третьи видели его в гараже, там он помогает шоферам и собирается учиться на шофера. Ну и пусть учится, лишь бы не дрался.
ЗИМА
В детстве всегда с нетерпением ждешь снежок, те нерассветные ноябрьские деньки, когда неожиданно начинается первая легкая метель. Тихо, ленивенько кружат снежинки, и бежишь без шапки на улицу встречать их.
Эти первые весточки зимы всегда пушисты и невесомы. Они бесследно пропадают на горячей ладошке, пресно холодят язык. Бабушка стучит в раму, качает головой: «Простынешь!» Куда там! Я бегу к сараю доставать санки и лыжи, стучу к Верке — поделиться радостью первого снега.
Мы долго бродим потом по улице, на пустыре и в огороде, глядим, как хозяйничает зима. К вечеру все понемногу белеет. Не так безнадежно смотрятся в низкое небо макушки тополей и берез. Вороны и галки тащатся куда-то на ночлег. И теплая непонятная жалость к зазимовавшей земле потихоньку тревожит мою душу.
А вечером я люблю сидеть у печки. В комнате полутьма. Только красные отсветы дрожат на потолке. Пыхает что-то в печке, щелкают и шипят поленья — поют свою тихую песню огню. Иногда выстреливает из печи каленый уголек, и он тоже пищит, точно живой, угасая и покрываясь пеплом.
За стеклом в морозных разводах голубое и синее сияние. Смутные тени снежинок мелькают там. Там зима. И мне вспоминаются стихи Пушкина!
…Пришла, рассыпалась, клоками
Повисла на суках дубов,
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов…
Или вот:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна.
На печальные поляны
Льет печальный свет она…
«Мчатся тучи, вьются тучи», — с восторгом вспоминаю все новые волшебные слова, и даже мурашки бегут по спине. Как же здорово он писал!
Книги Пушкина стоят в старом книжном шкафу на самой верхней полочке. Там, как говорит отец, — «высокая поэзия». Книги Пушкина большие в бело-желтых пахучих переплетах. Странно, что эти книги даже пахнут свежо и ново, как все чистое, незахватанное. Они кажутся мне очень дорогими. И каждый раз я мою руки с мылом, прежде чем открываю толстую корку переплета с выдавленным на ней портретом Пушкина.
Осторожно листаю тяжелые страницы, разглядываю яркие цветные гравюры к сказкам, прикрытые тонкой папиросной бумажкой. Чудо-книга! Она уводит меня во дворец Черномора, где «на краю седых небес качает обнаженный лес» на диковинное лукоморье.
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
В шкафу у отца есть Лермонтов, синие томики Гоголя и два Толстых, которых мне еще не дают читать. Отец часто приносит книги. Иногда в комнате родителей слышится тихий разговор:
— Надо бы Горького-то выкупить. На Тургенева вон подписку объявили…
— Да вот с деньгами как быть? Хватит до получки?
— Как-нибудь проживем… А Тургенева надо…
И я уж заранее ожидаю, как в выходной день отец принесет из магазина новую красивую книгу.
Тихонько скрипит дверь. Я знаю эти шаги и не оборачиваюсь. Холодные жесткие ладошки закрывают глаза.
— Да знаю, знаю… Садись!
Это Верка пришла.
Теперь мы вдвоем греемся у печки и молчим. Мы любим молчать так. А Верка вообще первая никогда не разговорится.
Сбоку я вижу, как огоньки отражаются в ее широких зрачках, а прямые желтоватые волосы то становятся точно медные, то странно блекнут, сереют. Меня сильно занимает игра цветов. Белый лист бумаги в отсветах печки кажется оранжевым. А утром, пока не взошло солнышко, тот же лист лежит серо-голубой, как предрассветное небо.
Нынче осенью попробовал я нарисовать нашу улицу. Я устроился с красками прямо на заборе и стал рисовать вечернюю тучу. Провел сизую полосу, положил красно-желтый закат под ней, черной краской написал домишки. Но картина была не та. Чего-то сильно недоставало в ней, хотя краски как будто верные. «Чего не хватает? — думал я. — А что, если и крыши кое-где тоже оранжевые? А если в тенях прибавить синевы?» Торопливо смешал краски, мазнул здесь и там и вдруг закричал на всю улицу: «Попал!» Точно ожила моя жесткая и скучная картинка. Она не стала, конечно, очень красивой, но теперь я видел закат над нашей улицей, силуэты берез и крыш. Картинку я сохранил. Она долго висела на кнопке у изголовья кровати.
Иногда к печке приходит бабушка, садится с нами и вяжет или штопает, или рубит мясо в корыте. Изредка бабушка приносит старинную деревянную прялку. Она вроде лопаты, воткнутой черешком в широкую доску. Прялка очень старая, темная и расписана блеклыми голубыми узорами. Бабушка садится на доску, вытягивает из путаной шерсти нитку и прядет. Веретено забавно и ловко вертится в ее огрубелых пальцах и тихо жужжит. Я пробовал прясть. У меня и пальцы гибкие. А не получается ничего — валится веретено на пол, да и только.
