Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)
Потом появилась Наташа и вежливо спросила, не может ли она чем-нибудь помочь мне. Когда мы остались совершенно одни, она прошептала, что была вынуждена так вести себя — мы не должны показать, что знаем друг друга, иначе нас сразу же разлучат. В нескольких словах она рассказала, что все мои друзья арестованы и что ГПУ собирает нас, чтобы всех поместить в Бутырскую тюрьму. Тогда я поняла, что я не единственная, кому пришлось пройти все эти мучения.
Нам пришлось долго ждать, пока все женщины не были собраны. Я узнала пожилую даму, друга моей бабушки Нарышкиной мадам Данзас[52]. Я помнила ее с раннего детства, но она, казалось, не узнавала меня. Я села рядом с ней и заговорила. Наконец она смутно вспомнила меня и мою семью. Было ясно, что она прошла через страшные испытания, выглядела она очень измученной. Вскоре нас отвели в «воронок». Одна за другой мы забрались в темный кузов. В Бутырке всех, по счастью, поместили в одну просторную камеру, называвшуюся карантином, и Катя была там! Я представила обеих моих подруг мадам Данзас, которая выбрала уединенный угол в некотором отдалении от нас. Большую часть времени она проводила в молитве, так как принадлежала к очень строгой ветви Униатской Церкви.
Итак, для нас началась новая жизнь. Несколько недель мы должны были оставаться в карантине, пока нас не смогут перевести в трудовой коридор. Все было не так формально, как на Лубянке. Надзирателями здесь были женщины, а не исключительно мужчины, как там, что бывало очень мучительно, когда хотелось уединиться. Дверь была, конечно, заперта, но, так как она представляла собой металлическую решетку, было видно, что делается в коридоре. Единственное окно было не закрыто, но находилось очень высоко. Однако, предприняв некоторые усилия, можно было увидеть, что происходит во дворе. Кроме нас четверых, в камере было еще семь женщин.
Наши новые обстоятельства были не слишком плохи, особенно в сравнении с тем, что мы испытали прежде. Мы могли разговаривать и делать предположения и выражать надежды на скорое освобождение, но последнее, как большинство из нас понимало, было нереально. Лучшее, что могло нас ожидать, — два-три года ссылки в отдаленные районы России. Никто, насколько мы знали, не был еще осужден на смерть, худшее, что могло быть — ужасный концентрационный лагерь на Соловках.
Так что всё, что мы могли делать, — ждать и стараться занять себя чем-нибудь. Не были разрешены ни книги, ни газеты, ни письма, и мы были практически отрезаны от мира, не зная, что происходит. По пятницам я получала свою передачу — сверток с едой и бельем из дома — и могла угостить всех булочками и печеньем к чаю. Остальные делали то же самое. Мадам Данзас приглядывала за мной и считала, что я нуждаюсь в ее покровительстве. Она предостерегала меня от слишком дружеских отношений с сокамерницами. Она была очень мудрой и высокообразованной женщиной, знавшей семь языков.
Теперь ее жизнь заключалась в молитве, и мы даже думали, что, возможно, она монахиня в миру. Она тоже ждала приговора, и, когда, наконец, он был объявлен, оказалось, что она приговорена к десяти годам заключения.
Время от времени кого-нибудь из нас вызывали на допрос. Тогда человек исчезал почти на целый день, приходилось ехать во внутреннюю тюрьму Лубянки и многие часы проводить в ожидании «воронка». Пришла и моя очередь, и я снова встретилась с моим инквизитором. Как всегда, он выглядел очень суровым, но поздоровался со мной и спросил, как теперь меня содержат. Я ответила, что гораздо лучше и что я очень благодарна ему за помощь. На это он сильно рассердился или только сделал вид и сказал:
— Я вызвал вас не для этого. Вы должны понять, что серьезно скомпрометированы и ваше будущее будет нелегким.
Я только ответила, что ничего другого и не ожидала, и решила больше ничего о благодарности не говорить. Мы были одни в комнате, но где-то мог быть спрятан микрофон. Наш разговор был очень коротким, сказать больше, чем обычно, было нечего.
После некоторого раздумья он добавил:
— Машину придется ждать долго, я дам вам возможность выбора, ждать внизу с остальными заключенными или можете остаться здесь со мной, пока не настанет время ехать.
Я предпочла последнее и тихонько уселась у окна. На подоконнике лежала газета «Известия», но я не хотела больше сердить его и не дотронулась до газеты. Наконец они пришли, чтобы увести меня.
После «карантина» нас перевели в трудовое крыло, бывшее отдельным зданием. На этот раз камера была еще больше и полна женщин, но опять наша маленькая группа была вместе. С нами не было только мадам Данзас, ее должны были отправить в Сибирь. Всех нас приставили к работе. Мы могли выбирать прачечную или швейную мастерскую. Мы выбрали последнюю. Наши рабочие часы были обычно утром, до обеда. Обедали мы в камерах, и после уборки посуды была получасовая прогулка в маленьком крытом дворике. И так прошли для нас и весна, и начало летних дней — без солнца, тепла и цветов, на которые можно было бы любоваться.
В швейной мастерской я встретила молодого человека, которому, видимо, понравилась. Когда нас собирали, чтобы вести обедать, он протянул мне горшок с прелестным цветком. На мне был плащ, и я спрятала цветок под ним. Когда мы уже пересекали двор, примыкающий к зданию, тюремный надзиратель вышел вперед и спросил, что я прячу. Мгновенно горшок был изъят и начались вопросы. Кто мне дал этот цветок? Дали мне его на работе или когда мы уже ушли оттуда? Дал ли его мне один человек, два или три? Я могла только отвечать, что никто мне его не давал.
— Тогда вы украли его у кого-то? — был следующий вопрос.
— Наверно, — отвечала я кратко.
— Хорошо, мы это скоро узнаем.
Мы почти кончили обедать, когда появился надзиратель.
— Ну, где вы взяли этот цветок? И что за человек дал вам его?
— Никто не давал его мне, — отвечала я.
— Тогда как он оказался в ваших руках? Не упал же он с неба!
Я сказала вам, я взяла его сама, я увидела его там и просто взяла.
— Вы лжете, у нас не стоят нигде цветы. Мы думаем, что вам дал их какой-то мужчина-заключенный. Кто это был?
— Никто, я уже сказала вам.
Диалог становился все более агрессивным, надзиратель разъярялся.
— Если не скажешь, где взяла этот цветок, то будешь заперта в холодный погреб с крысами, пока не образумишься. Я ухожу, чтобы ты решила. Помни: погреб с крысами! — с этими словами он с лязгом захлопнул тяжелую дверь и вышел.
Я долго ждала, но, к счастью, ничего не случилось. Он не возвратился, чтобы посадить меня в погреб, и инцидент был забыт.
Одна за другой мои подруги получили свои сроки, некоторые — «три года на Урале», это значило, что они будут жить этот срок где-то в Уральских горах сами по себе, не в тюрьме. Бедной Наташе, потерпевшей за сестру, дали два года. Немногие получили более легкое наказание, называемое «минус 6», что значило — они могут выбирать для проживания любой город, за исключением шести главных. Я начала беспокоиться. Почему до сих пор нет приговора? Что это могло значить? Может быть, мне дадут более строгое наказание? Может, меня пошлют в Соловки? Почему такая проволочка? Наконец, главный надзиратель отпер дверь и выкрикнул мое имя. Я подбежала к нему, у него в руках была бумага с моим приговором, и я должна была подписать его. Я прочла: «три года на Урале». Я обрадовалась, это было таким облегчением, что я начала танцевать от радости. Надзиратель смотрел на меня в изумлении, а все остальные заключенные сгрудились вокруг меня. Я объяснила им, чего боялась. У меня было такое чувство, будто я выиграла приз, ничто больше меня не тревожило.
