Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Лев Николаевич помолчал.
— Ведь еще Исаия, кажется, я не ошибаюсь, говорил: едино стадо и един пастырь, — добавил Лев Николаевич.
Кто‑то упомянул о ситце, несколько кусков которого прислал купец Бурылин.
— Да, да, ведь теперь пасха, нужно его раздать к празднику, — вспомнил Лев Николаевич.
Между прочим, вернувшаяся из поездки в Москву Софья Андреевна делилась своими впечатлениями о лекции М. А. Стаховича о Толстом. По этому поводу тут же прочли выдержку из письма Ф. Страхова об этой лекции. Страхов писал, что вся лекция составлена была применительно к «светлым», а не «темным»[128].
Льва Николаевича очень развеселило сообщение Страхова, и он раза два с лукавой усмешкой вспоминал об этой лекции для «светлых».
«Светлые» (первоначально — светские) и «темные» (первоначально — неизвестные) — определенные термины в Ясной Поляне для обозначения «толстовцев» и не «толстовцев». «Толстовцы» — «темные». Впервые эти термины употреблены были Софьей Андреевной, которая и в Москве и в Ясной Поляне с неудовольствием наблюдала вторжение в дом, наряду с обычными, давно знакомыми посетителями из московского «света», каких‑то неизвестных личностей, оказывавшихся потом «толстовцами». Так про «толстовцев» и стали говорить в Ясной Поляне просто «темные».
Говорят, что, когда однажды одного из ближайших друзей Льва Николаевича, старушку М. А. Шмидт, спросили, темная ли она, Мария Александровна ответила:
— Нет, душенька, я не темная — я дрему — учая!.. Дрему — учая!..
Перед чаем Софья Андреевна завела граммофон: романс Денца, избитый [129].
Лев Николаевич уселся в зале за круглым столом и слушал. Граммофон приостановили.
— Я всегда, — сказал Лев Николаевич, оглянувшись в мою сторону, — как слышу это пение или вижу эти ослиные хвосты, всегда думаю о том человеке с Марса… — И Лев Николаевич повторил мысль, которую я слышал от него и записал недавно.
— Хороши ли эти наука и искусство?! — задал он опять вопрос.
Кстати, что за «ослиные хвосты»? Сегодня Льву Николаевичу показывали иллюстрацию из «Нового времени», изображавшую осла, которому группа французских художников навязала на хвост кисть. Осел, угощаемый печеньем, мажет ею по полотну и таким образом «живописует»; эта картина была с восторгом принята на художественную выставку, и многие восторгались «красотою» якобы изображенного на ней солнца.
— Что, получили вы вести из дома? — спросил меня Лев Николаевич между прочим.
— Да, получил письмо от матери.
— Ну и что же?
— Теперь более «милостивое» письмо.
— Ну, слава богу!
Просматривал Лев Николаевич свою статью «Единая заповедь», очень урезанную при напечатании в юбилейном сборнике Литературного фонда [130]. В одной из глав прочел эпиграф из Канта и сказал:
— Как замечательны у Канта отдельные изречения, небольшие отрывки. А в целом его сочинения так неясны, растянуты [131].
В том же сборнике помещены мысли Л. Шестова. Я указал на них Льву Николаевичу, и он просил меня почитать их вслух. Прочли семь отрывков[132].
Вот отдельные замечания о них Льва Николаевича: «неясно, нет мысли, декадентская философия, пустословие».
Еще я прочел вслух письмо к Софье Андреевне от писателя Г. К. Градовского о съезде литераторов в этом месяце и о желательности получить привет съезду от Льва Николаевича [133].
Письмо, с точки зрения Толстого, очень наивное. Лев Николаевич часто усмехался, слушая его.
По прочтении выяснилось, что как будто Лев Николаевич не намеревается «приветствовать» съезд и т. д.
— Что же мне ответить Градовскому? — заволновалась Софья Андреевна.
Лев Николаевич отослал ее с этим вопросом к тут же находившемуся М. С. Сухотину: «Он все понимает!»
Сухотин высказался за «приветствие».
— Ведь они писатели, и вы писатель, есть же между вами общее? — обратился он с вопросом ко Льву Николаевичу.
— Конечно, да! — отвечал тот серьезно и с участием.
— Ну — с, так может же быть между вами единение?
— Единение может быть, — отвечал прежним тоном Лев Николаевич.
— Хотя бы на той почве, что их преследуют и вас преследуют? — продолжал Сухотин.
— Конечно, — согласился опять Лев Николаевич. — Единения я не отрицаю.
Однако вопрос о посылке телеграммы съезду пока остался открытым.
Лев Николаевич уже уходил спать, но остановился, обратившись к Душану, слывущему языковедом:
— Душан Петрович, это еврейское Шолом — Алейхем (фамилия писателя, приславшего Льву Николаевичу свою книгу) п, откуда оно?.. Ведь это арабское селям алейкум?
Душан отвечал, что оба языка имеют много общего как семитические.
— Я ведь немножко знал арабский язык, — прибавил Лев Николаевич, — и интересовался им в университете больше других: это ведь классический язык Востока.
6 апреля.Рано утром ушел из Ясной Поляны. Прекрасное утро. Весна здесь восхитительная. Она нынче и вообще хороша, но среди такого живописного уголка, как Ясная, прелести ее выигрывают стократ.
Вечером, однако, мне снова пришлось быть у Толстых с Левой Сергеенко и Димой.
Отнес Льву Николаевичу взятые, по его просьбе, в Телятинках книжки о пьянстве для посылки на один завод, для распространения среди рабочих.
Был сегодня у Льва Николаевича один екатеринославский крестьянин Ипатов, бывший старообрядец, который очень ему понравился. Приходил он по личному делу, но человек сам — религиозный.
— Эти староверы всегда такие твердые, — говорил про него Лев Николаевич.
Сегодня Лев Николаевич ответил и Градовскому, в том смысле, что объединению писателей он сочувствует, но в съезде сам, если бы даже был здоров, не стал бы принимать участия, так как для этого надо было бы вступать в сделки с правительством.
С полчаса он поговорил наедине с мальчиком Сергеенко.
Потом в зале зашла речь о поэзии и поэтах. Кто‑то высказал мнение, что увлечение декадентством скоро пройдет.
— Не думаю, — сказал Лев Николаевич. — Тут, — продолжал он, — какой‑то сатиризм, нежелание признавать какие бы то ни было старые формы.
Дима спросил мнение Льва Николаевича о том, можно ли употреблять при работе животных: лошадей, например.
Лев Николаевич высказался в положительном смысле.
— Если бы человек очутился на необитаемом острове, как Робинзон Крузо, — говорил он, — то тогда ему нужно было бы поймать дикую лошадь, приручить ее, а ведь теперь она есть.
