Хью Тревор-Роупер - Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Правда, исполнению замысла помешали не только технические причины. От рук Шпеера Гитлера спасло еще одно обстоятельство. В одном из своих заявлений, в котором Шпеер неохотно признался в своих не вполне приличных намерениях, он рассказал об одном случае, также сыгравшем роль в неудаче покушения. В то время Шпеер находился на Западном фронте, на Рейне, и там однажды ночью сидел в окопе с группой немецких саперов. В темноте, рассеиваемой только вспышками ракет и огоньками сигарет, никто не узнал Шпеера, и он внимательно прислушивался к разговору солдат и, слушая, пришел к новым политическим выводам. Саперы – Шпеер убежден в этом – были простыми немецкими солдатами, бывшими рабочими, и они до сих пор верили Гитлеру, как не верили никому другому. Они верили, что он, и только он, понимая рабочий класс, из которого вышел, и механизмы власти, скрытые от глаз простых людей, сможет, как никто другой, чудесным образом спасти Германию из этого ужасного положения. Пристыженный увиденным и услышанным, Шпеер пере смотрел свои планы. Устранив Гитлера, он бы избавил немецкий народ от разрушителя германской промышленности и путей сообщения. Правда, одновременно он лишил бы немецкий народ политического лидера, в которого тот еще верил, на которого возлагал надежды и кому доверил выражение своей коллективной воли. Народ, по убеждению Шпеера, будет выполнять только приказы Гитлера, и никого другого.
Шпеер еще раз осознал важность политики, оценил альтернативу своей простой технократической философии. План уничтожения Гитлера и его окружения был оставлен и больше не обсуждался. Шпеер стал очередным членом клуба многочисленных неудачливых немецких заговорщиков.
Какой из этих двух факторов – техническая неудача или политический урок – на самом деле сделал невозможным покушение на Гитлера, в целом не так уж и важно, да и сам Шпеер не дал на этот вопрос убедительного ответа[126]; но из всей этой истории следует по крайней мере один непреложный факт. Ни одно интеллектуальное обращение невозможно без эмоциональных последствий; кажущаяся решимость Шпеера порвать с Гитлером, которая на первый взгляд резко контрастирует с постоянными колебаниями Гиммлера, не должна затушевывать трудность такого решения и психологический кризис, который оно спровоцировало. Насколько серьезной была эта трудность, показывает дальнейшая история – история ума, разрывающегося между политическим неприятием и личной преданностью.
18 марта, несмотря на открытый запрет Гитлера, Шпеер написал ему, что в военном и экономическом отношении война уже проиграна; если Гитлер не желает гибели народа, то очень важно сохранить некоторый материальный базис, опираясь на который народ должен будет – пусть даже примитивно – жить дальше. Это был манифест протеста против объявленной политики тотального разрушения. Ответ Гитлера был кратким и энергичным. Вызвав к себе Шпеера, он сказал: «Если война будет проиграна, то народ должен будет погибнуть. Такова его неизбежная судьба, поэтому нет нужды рассчитывать, какой базис сможет обеспечить примитивную жизнь народа. Напротив, всякий базис должен быть уничтожен, и уничтожен нашими руками. Нация показала всему миру свою слабость, и, следовательно, будущее принадлежит более сильным восточным народам. Кроме того, те, кто уцелеют, не представляют никакой ценности, ибо все достойные жить уже погибли». В тот день Гитлер и Борман издали новые приказы о тотальном разрушении всего и вся: борьба должна продолжаться без «оглядки на немецкий народ». Восемь офицеров, не выполнивших приказ о взрыве моста, были по приказу Гитлера расстреляны, а сообщение о расстреле было напечатано в бюллетене вооруженных сил. Шпеер был отстранен от руководства промышленностью.
Тем не менее он продолжил свою деятельность по спасению немецкой промышленности и инфраструктуры, хотя и был лишен официальных полномочий. Он приказал прятать мощные взрывчатые вещества и сокращать их производство, а также утилизировать имевшиеся на складах запасы. Он снабдил автоматами персонал предприятий, чтобы люди могли эффективно сопротивляться попыткам взорвать работавшие заводы и фабрики. Он рассылал приказы от имени Верховного командования вермахта. Если не срабатывали его собственные каналы связи, он пользовался каналами армейского командования и руководства железных дорог рейха. Отстранение от должности не играло для Шпеера никакой роли, и 29 марта его снова вызвал к себе Гитлер.
Он обвинил Шпеера в публичных заявлениях о том, что война проиграна, и приказал ему публично опровергнуть эти заявления. Шпеер ответил: «Война на самом деле проиграна». Гитлер дал ему двадцать четыре часа на размышления, и в конце этого срока Шпеер вернулся к Гитлеру с письмом, в котором отстаивал свое мнение[127]. Гитлер отказался принять письмо и приказал Шпееру отправиться в бессрочный отпуск. Шпеер отказался подчиниться; это его долг, сказал он, – оставаться на вверенном ему посту. Затем между ангелом разрушения и его непокорным учеником произошла странная сцена примирения. «Я заявил ему, – сказал Шпеер, – что даже в такой ситуации он может и в будущем положиться на меня». В результате этого нехитрого обмана Шпееру удалось вернуть себе должность, которую он продолжал использовать вопреки полученным инструкциям и приказам. Двойственность поведения Шпеера ясно видна на примере упомянутых эпизодов. Это поведение не изменилось и в дальнейшем. Оно проявится во время последнего посещения Шпеером бункера 23 апреля и его откровенного признания Гитлеру. Это также становится ясно из слов, которыми Шпеер заканчивает описание личности Гитлера. «Несмотря на то что внутренне к этому времени я уже порвал с ним, – писал Шпеер, – мне даже сейчас трудно писать об этом предмете. Я понимаю, что моя обязанность – помочь в исследовании его ошибок и преступлений, которые привели к катастрофическим последствиям как для Германии, так и для остального мира. Несмотря на то что местами я использовал резкие выражения, я не хотел бы уподобиться тем, кто изо всех сил старался опорочить Гитлера, чтобы обелить самих себя».
Между тем не один Шпеер переживал интеллектуальный кризис в своем отношении к фюреру, хотя, конечно, слово «интеллектуальный» не вполне подходит для описания такого простого персонажа, как Гиммлер. Гиммлер тоже начал замечать непоследовательность, капризность и неуравновешенность поведения Адольфа Гитлера. Конечно, это открытие Гиммлер сделал не сам; но, когда ему на них указали (а в ревностных заговорщиках в то время недостатка не было), он признал, что давно не получал тех ясных, четких и понятных указаний, которые позволяли ему скрывать за быстротой исполнения свою хроническую нерешительность. Бог исчез из его мира, так чем теперь прикажете заняться его верховному жрецу? Его литании, его святыни, его жертвоприношения казались теперь напрасными и лишенными всякого смысла. Ему нужен был теперь другой Бог. Правда, Гиммлер уже обрел одного Бога – на небесах, после чудес прошлого года, но этот Бог находился очень далеко, его советы носили слишком общий характер, чтобы можно было практически ими воспользоваться в чрезвычайно сложной политической и военной ситуации Германии того времени. Нужен был более, так сказать, земной Бог. Личная трагедия Гиммлера в тот период заключалась в том, что он не смог найти его. Гиммлер смог найти лишь миссионера, который рассеял его веру в прежнего кумира, но не смог убедить в ценностях кумира нового. Этим миссионером был Вальтер Шелленберг.
