Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой
Неожиданная встреча произошла в поезде Киев – Москва: в соседнем купе оказался Сеговия[34], концертировавший в Киеве и тоже возвращавшийся в Москву. Радости Сеговии по поводу встречи с Линой не было пределов. Они буквально утонули в своём испанском языке, это в любом случае было бы так, но усугублялось тем, что мрачный сопровождающий гитариста не говорил с ним ни слова и только без перерыва курил. Прокофьев, предоставив им с Линой разговаривать, лёг и уснул.
18 марта вернулись в Москву. Цуккер. «Метрополь». Тот же номер. С Цуккером в Кремль. Оружейная палата, шапка Мономаха, но потом попали в вотчину Н. Н. Померанцева, реставратора живописи в кремлёвских соборах, и он показал Рублёва. Прокофьева смущало, что в церковь входят в шляпе, но Померанцев объяснил, что это не церковь, а музей. На том же основании Лину ввели в алтарь, чтобы показать ей рублёвские иконы.
Вечером у Мейерхольда «Лес» Островского.
На другой день репетиции Персимфанса к последнему концерту, а вечером в оперной студии Хукдожественного театра «Евгений Онегин». «Крестьянская сцена первого акта выпущена, как оскорбляющая рабоче-крестьянское правительство». В остальном постановка замечательная.
20 марта днём последний концерт с Персимфансом. В программе «Классическая симфония», «Скифская сюита» и Второй концерт. Зал полон и настроение парадное.
Присутствует на концерте Рыков, глава правительства. Цуккер познакомил с ним Прокофьева:
– Как же вам у нас понравилось? – спросил Рыков.
– Мой приезд сюда – одно из самых сильных впечатлений моей жизни, – хитро ответил Прокофьев, который по собственному признанию не похвалил «Большевизию», но Рыков остался как будто очень доволен.
В артистической мадам Литвинова с детьми, Мясковский, Асафьев, Беляев, Яворский, Протопопов, Сараджев, Оборин, Блуменфельд, «заблестевший глазами», когда Прокофьев представил его Пташке.
Последние дни: Пташка на «Турандот», Сергей Сергеевич пошёл посидеть тихо с Асафьевым и Мясковским. Он забрал у Мясковского два толстых пакета со старыми дневниками, а Асафьев передал переплетённую объёмистую тетрадь с ранними пьесами Прокофьева. Побывали и в Художественном театре, – там ждали Станиславский, Книппер-Чехова. Станиславский узнал, что Лина – певица – и сразу пригласил её поступать в театр.
Предотъездная суета, сборы, подарки друзьям, достигла такого накала, что еле успели на поезд.
23 марта. «Поезд тронулся. Был чудный, ясный мартовский день, с косыми лучами заходящего солнца».
Глава шестая
Возвращение в Париж. Рождение Олега
По возвращении в Париж жизнь приобрела ещё одно измерение. Набирая скорость, наполняясь делами, она снова помчалась дальше, но российские мотивы уже вплелись в неё. Исполнения сочинений часто сравниваются с московскими. Квинтет – хуже, чем в Москве, неуверенно и без огня, без русского энтузиазма. «Письмо от Цейтлина (концертмейстер Персимфанса) – длинное, подробное, ласковое. Уже идут разговоры о моём приезде в будущем году».
В другом месте: «Из Москвы целый ряд телеграмм с поздравлениями по поводу успеха „Апельсинов“».
В самом деле, особая обстановка России 1927 года, с её нищетой (но не для иностранцев!) и в то же время эмоциональным и духовным подъёмом среди лиц ещё не уничтоженных, как вскоре это случится, создавала волнующую атмосферу. Но и тогда Прокофьев неоднократно просил не торопить его с возвращением и говорил, что жизнь в Европе «непредставимо лучше».
В Париже снова большая забота: квартира! А ещё решили купить автомобиль. Для Башкирова это было целым событием, в котором он принял живейшее участие. Забраковав несколько «умывальников» – так прозвала Пташка подержанные Фиаты, чуть было не остановились на Panhard (Панхард), понравившемся ещё и тем, что на его радиаторе были помещены литеры SLP, то есть Лины и Прокофьева. Предпочтение отдали, однако, автомобилю фирмы Ballot (Байо), – нашёл Башкиров! Лина не слишком жаловала Бориса Николаевича, а теперь, в связи с автомобилем, он снова вошёл в жизнь Прокофьевых. Русские парижские друзья, конечно, были не прочь попрекнуть Прокофьева новой машиной, на которую он заработал-де в России. Русские московские друзья недалеко ушли от парижских.
«В Москве ведь до сих пор не успокоится муть от моих успехов», – пишет Прокофьев по прочтении письма от Мясковского.
Прокофьев заранее боялся намёков на заработки в России и оправдывался, что финансовые дела налаживались уже до России, когда кое-что скопил и не без труда получил водительские права. Всё же упрёки неприятны. В России Прокофьев дал бессчётное количество концертов, там шла его опера, много концертов были благотворительными, – в чём же был смысл укоров? Даже Стравинский, по словам Прокофьева, поздравил его с успехом в России выспренно и искусственно.
И тут меня посетила простая мысль. В чём же дело? Почему ТАКОЙ успех в России? Не потому ли, что было что показать? Разве кто-нибудь мог бы представить широчайшей публике с чуткими ушами столько каких-то немыслимых и в то же время доступных музыкальных откровений во всех жанрах? Он нагрянул и ошеломил города, залы, людей, он мог всё: он играл свои потрясающие фортепианные концерты, а самый главный оркестр России исполнял его симфонические произведения, ансамбли играли Квинтет, в Мариинском театре уже поставили знаменитую оперу «Любовь к трём апельсинам», а в Большом за неё взялись Голованов и Дикий.
Фортепианные концерты, оперы, балеты, симфонии, скрипичные концерты, увертюры, квинтеты, сонаты, романсы, вокальные сочинения, фортепианные миниатюры, да ещё и играть их как тридцатишестилетний Прокофьев! Музыка, пронизанная Радостью бытия, новая, неслыханная, но НАСТОЯЩАЯ! В этом никто не мог усомниться, даже рьяные противники.
Рахманинов тоже был един в трёх лицах, и были у него во множестве лучшие произведения фортепианной и вокальной литературы века. Но столько программ для стольких составов, столько симфоний, столько опер не было и у него. Увы, скорее всего по той причине, что должен был играть, играть и играть. Прокофьев умудрился поставить свой пианизм на службу своей музыке, а потом оставил его и сочинял, сочинял, сочинял, каждую минуту отдавая сочинению.
Случилось и так, что Прокофьев приехал в тот единственный момент, в отличие от всех последующих десятилетий двадцатого века, когда музыка ещё не стала бесправной униженной изгнанницей. Ещё живы были слушатели, традиции, уровень держался для последующего десятка лет неслыханный, ещё не били наотмашь по великим операм, как это сделали с Шостаковичем, не сажали и не стреляли в затылок. Можно было даже допустить, что некоторые жили за границей! Да з-з-за это лет через восемь-десять укокошили бы без суда и следствия. Сошлось всё каким-то чудесным образом. Тут никак не обойтись, чтобы не сказать: не зря ведь созрело в это время столько музыкальных гениев, да и всех других, – таков намечался у России путь, но большевики в своём варварском меньшинстве подоспели и на корню всё уничтожили.
