Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Или:
Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус ты свой.
Мать тебя никогда не обманет,
А обманет туман голубой…
Жив ли ты, Вася? И вспоминаешь ли стриженую худышку, для которой прятал под подушкой белый офицерский сухарь?
Страшны плавучие палаты…
Здесь все пропитано бедой,
Здесь крики, ругань, боль и стоны
Над искалеченной судьбой…
Ленинград — Сталинград
Меня не убил сорок первый блокадный
Ни голод, ни холод, ни пулей шальной.
И, вроде бы выжив, бреду я по жизни
Под грудой вопросов с мятежной Душой…
Скажите, зачем и за что наказанье,
Мне помнить тот ужас блокадной зимы?
За что одиночества тяжкая доля?
Недетские детские беды мои?..
И, повзрослев неожиданно быстро,
Я, горе чужое смешав со своим,
Несу это бремя немого бессилья,
Не в силах помочь ни себе, ни другим…
Я выжила в том сорок первом блокадном…
И вопреки всем канонам живу!
С моим Ленинградом, продрогшим, голодным,
Я разделила лихую судьбу.
Теперь я ходячая боль — поневоле…
Все помню, все знаю, и мне не забыть —
Казнит меня цепкая детская память…
Но задним числом, что теперь говорить…
* * *
И в сорок втором не убили меня в Сталинграде,
Где, на дыбы поднимаясь, стонала земля…
Где Души погибших живых защищали…
Там воздух горел и горела вода…
И в госпитальных плавучих палатах
Страданья и боль не убили меня…
Для раненых наших в недобрые будни
Я «дочкой», и «няней», и миром была…
Душа моя тихо, беззвучно рыдала,
Когда, обезумев от боли, кричал
Какой-нибудь раненый, грязно ругаясь,
Или в беспамятстве, стиснувши зубы, мычал…
Гладишь его, как когда-то братишку, и шепчешь:
«Дяденька, миленький, что ты, не надо, не плачь…»
Жутко мне было смотреть, как страдают от боли…
Страшно услышать мужской нескрываемый плач…
Сколько той боли скопилось в Душе моей детской,
Как непосильна и горестна ноша была…
Сколько пришлось повидать искореженных судеб…
Как искалечила жизни и Души война…
Бунт на корабле
Не берусь судить, что именно послужило взрыву недовольства, но думаю, что причин было много. Плохо кормили, редко перевязывали, и бинты, окровавленные и гнойные, присыхали к ранам. Не хватало и пресной воды для питья. Наверное, было еще что-то, но я только о том, что было видно даже нам, детям. Часто вспыхивали скандалы и между ранеными. Часто причиной стычек были «самострелы». Мы сначала не знали, кто такие «самострелы» и почему их так называют. Мы думали, что раненые просто ссорятся друг с другом, как мы, дети, и придумывают друг другу прозвища, а потом мирятся. Непонятно было другое. Нам не разрешали им помогать сами раненые. А когда за ними начинали ухаживать взрослые, всегда поднимался шум. Скоро мы узнали, что «самострелы» — это те, кто не хотел воевать, и чтобы «отвертеться», как говорили раненые, сами в себя стреляли, но так, чтобы ранение было легким. Обычно у них были прострелены мягкие места. Раненые ранеными их не считали. Они для всех были просто «самострелами» и «симулянтами». С ними не делились даже махоркой.
С чего начался скандал на этот раз — не знаю, только один безногий раненый запустил костылем в другого. Начался сыр-бор… Прибежал политрук Иванушкин и начал кричать на безногого, чтобы тот перестал хулиганить. Слово за слово, и зашумели все. Стали кричать, что они голодные, что продукты разворовывают и они не всегда свежие, что не хватает бинтов, лекарств, что плохой уход за тяжелыми, а по пароходу расхаживают жирные, откормленные рожи… Что заботу о раненых взвалили на детей… и пошло, и поехало. Хотя я и не согласна, что на нас, детей, так уж много взвалили. Мы — кто хотел, тот и помогал, как мог и как умел…
Политрук — невысокий, худой, с копной черных кудрявых волос, всегда аккуратен и подтянут. Он пытался перекричать раненых, что-то им говорил, но ничего не было слышно. Раненые требовали начальника госпиталя. Начальник госпиталя Русак был толст, с огромным толстым животом, что не видно было даже ремня. У него была блестящая лысина и толстый, в складках загривок, удивительно белая кожа на лице и очень яркий румянец. Вид этого кругленького человека-колобка еще больше подлил масла в огонь. Кричали, ругались, обвиняли его во всех грехах и в том, что он, «жидовская рожа», жрет в три горла, вон какое брюхо нажрал, морда жирная… Раненые стучали палками и костылями. Лежачие барабанили ложками по кружкам и по спинкам кроватей-нар. Ни начальника госпиталя, ни политрука уже никто не слушал и не слышал. Это был словесный бой местного значения.
Это не передать словами, ибо слов не выбирали и не стеснялись. А потом кто-то вдруг крикнул: «Что с ним разговаривать… За борт его!..» Политрук попытался их образумить, но где там! Их стали вытеснять из стационара на палубу. Раненые пытались схватить его и поднять. Но их боль и его вес не давали возможности это сделать. Все же этот разъяренный улей неумолимо приближался к борту. Было страшно. Кругом море и маленький, набитый до отказа больными и обозленными людьми островок-пароходик. «Крысы тыловые! Мы там, на передовой, дохнем, а вы тут…» Не знаю, что спасло положение, но все обошлось, хотя раненые еще долго бузили и пригрозили, что когда сойдут на берег — напишут куда следует. Наверное, оно так и было. Некоторое время спустя, когда мы вернулись из очередного рейса, нас всех высадили на берег. Какое-то время табором жили на берегу. Пищу готовили на двух кирпичах или камнях, между которыми разводили огонь. Помню, как мама принесла пол-литровую бутылку с каким-то жиром или салом. Жир был полумягкий и крупиночками и очень вкусно пах. Мы доставали его из бутылки длинной палочкой и мазали на Хлеб… Как это было вкусно! До сих пор помню вкус и запах этого жира. А вообще, госпиталь, наверное, получал продукты на сотрудников до самого его расформирования. Нам выдавали сухой паек — концентраты, такие квадратные пакеты с плотно утрамбованным рисом, пшеном, но чаще перловкой — так называемой «шрапнелью». Иногда давали макароны, кофе из горелого ячменя…
