Коко Шанель - Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой
Чего они требовали? Заключить трудовые договоры, получать куда больше, чем того стоили, по две недели отдыхать при сохранении заработной платы и не желали работать сверхурочно, а если и оставаться, то только за дополнительную плату. Вот это последнее требование возмутило меня больше всего.
— Вы полагаете, что в случае вынужденной переделки, если вы не выполнили работу в срок и качественно, платить должна я? Вы сделали кривой шов, а я должна либо принять никуда не годную работу, либо заплатить вам, пока вы будете переделывать?
Кажется, это немного привело «делегаток» в чувство, но почти сразу они ополчились на сверхурочную работу снова.
— Нам приходится оставаться по вечерам слишком часто!
— Работайте лучше в обычное время, чтобы не пришлось оставаться и переделывать.
— Мадемуазель, если вы не заключите договора, мы вообще не будем работать.
— Пожалуйста. Вы можете считать себя уволенными.
Я не собиралась дольше обсуждать требования этих бездельниц, которые уже половину дня провели, распевая песенки, вместо того чтобы работать.
Они получали больше, чем работницы других ателье, две недели в год летом отдыхали в чудесных условиях в Мимизане, имели прекрасную форму для работы, их ценили только оттого, что могли назвать мое имя при вопросе о работе. Но им не хватало написанного со мной договора! Словно я когда-то нарушала самой же установленные правила. Я требовала только одного: работать качественно и не мешать делать это же мне.
Требование записать все их преимущества на бумаге было обидным, очень обидным. Я не желала больше разговаривать с теми, кто так отвечал на мою заботу.
Шел день за днем, а настырные бездельницы продолжали по очереди просиживать в ателье, никого туда не пуская и ничего не делая сами. И управа на них не находилась, потому что так же бастовали тысячи других, справиться с которыми полиция просто не в силах.
Я скрипела зубами в своих апартаментах в «Ритце». Однажды стало даже смешно: а если и работники «Ритца» забастуют? И вместо внимательного портье я увижу насвистывающего песенки бездельника?
— Вы не собираетесь бастовать?
— Упаси бог, мадемуазель, мы дорожим репутацией «Ритца».
Вот это и было самой большой пощечиной мне со стороны собственных работниц — они не дорожили с таким трудом созданной репутацией моего Дома, им наплевать, что мои клиентки, не получив заказов в назначенное время, могут просто отказаться от дорогих изделий. Куда я дену платье герцогини N или костюм мадам X, которые скроены и почти сшиты именно для них? Репутация Дома моделей Шанель работниц этого Дома не беспокоила, но они ожидали, что я по-прежнему буду отправлять их подышать воздухом в Мимизан, дарить отличившимся подарки на Рождество или следить за их внешним видом! Они ожидали, что я буду держать их в ателье после подлости, которую сделали по отношению ко мне.
Я так долго и трудно создавала это имя — Шанель, а они готовы его легко разрушить только потому, что не желают задержаться подольше, чтобы переделать собственную неряшливую работу. Вот к чему приводят идеи всяких социалистов и коммунистов! Все равны… глупости, как могут быть равны труженики и бездельники?
Но можно сколько угодно злиться и ломать сигареты при попытке закурить, положение от этого не менялось и выполнить самое большое желание — просто закрыть Дом моделей и выставить на улицу всех — нельзя. Не потому что полиция не стала бы справляться с самозванками, захватившими мой Дом, в конце концов, можно просто отключить там электричество и подождать, пока работницам не надоест валять дурака и они уйдут сами. Нет, их сила была в моей слабости — осенней коллекции.
Они прекрасно знали эту слабость, до показа оставалось совсем немного времени, просиживать дальше означало пропустить показ и уступить подиум Скьяп! У боксеров это называется нокдауном. Начни они забастовку раньше, я смогла бы найти других работниц и открыть еще одно ателье, но сейчас, когда времени не осталось совсем ни на что, так поступать со мной было предательством. Они его совершили, прекрасно понимая, что я либо соглашусь, либо лишусь имени.
Я попыталась перехитрить, предложила работницам Дом в подарок при условии, что останусь во главе него. Они считают, что могут получать за свою работу много больше, а времени тратить много меньше? Пожалуйста, вот он Дом моделей, у него уже есть все — оборудование, имя, клиентура, берите и распоряжайтесь. Сами закупайте ткани, сами расплачивайтесь с поставщиками, сами продавайте коллекции, а оставшиеся деньги делите между собой так, как считаете нужным.
Конечно, они отказались, прекрасно понимая, что деньги делают не только мое имя, но и мои способности их делать! Отказались, но от своего не отступили. Как я ненавидела в те дни каждую из портних, как хотелось вышвырнуть их всех вон, а потом встретить самых рьяных на улице, просящими милостыню. Дело не в том, что я теряла доходы из-за их упрямства, куда сильнее меня унижала необходимость подчиниться их диктату. Возможно, попроси они меня, а не диктуй, я и пошла бы навстречу, но так… Я с детства не терпела ничьего диктата.
Они победили, я уступила, но что это была за победа! Победили не они, а время и мое нежелание сдавать позиции проклятой Скьяп, не уступать же неряшливой итальянке?
Когда договора были подписаны и работа началась, я не желала видеть никого из них, а тем более всех сразу. Я не смотрела на них, этих предательниц, считая своими врагами, не называла по имени, все распоряжения и требования передавала в сторону, ни к кому не обращаясь.
Удивительно, но злость вылилась в нечто совершенно противоположное и не только на осеннем показе. Куда больший успех был на международной выставке в мае следующего года. Париж делал вид, что у него все хорошо, что он уже оправился от шока и беспорядков. Я тоже делала такой вид.
Но у нас плохо получалось — и у меня, и у Парижа.
Длинные платья с юбками, как у цыганок, хотя совсем в других цветах — цветах французского флага, цветах несчастной Франции, которую предали собственные же люди. А если страну предают свои граждане, то почему бы этим не воспользоваться чужим?
Это был страшный для меня 1939 год… После него наступили пятнадцать лет молчания и забвения, пока я сама не решила вернуться, хотя меня уже никто не приглашал.
Как я «сотрудничала» с немцами
Обида возникает тогда, когда ты не можешь ничем ответить, обида — это собственное бессилие неважно перед чем — поступком человека или многих людей, несправедливостью судьбы. Если человек может что-то сделать против, исправить или даже отомстить, он не обижается, он действует.
В 1939 году я была обижена на весь свет именно потому, что не могла ничего поделать. В сентябре началась война…
Я уже пережила одну войну, тогда, пусть не рядом, но у меня был Кейпел, теперь никого. И тогда была, в общем-то, никем, теперь у меня имя и деньги. У меня было дело и, казалось, стабильность.
Но события предыдущих лет научили, что как раз ее можно легко потерять, стоит только твоим собственным работницам возомнить себя большей ценностью, чем владелица Дома моделей. И мое дело, будь то шляпки или платья, не слишком нужно, если на пороге война.
Нутром я почувствовала эту разницу — между той и новой войной. Тогда аристократические семьи бежали в Довиль, позволив мне именно там успешно конкурировать с Пуаре. Мои предложения оказались весьма кстати для ситуации, в которую попали многие состоятельные дамы. Теперь положение оказалось совсем иным. Все, кто мог, из Франции спешно уехали, остались те, кому не по карману платья от Шанель. Я сомневалась, скоро ли они вообще будут нужны. Наверняка женщины надолго переоденутся в форму, станут сестрами милосердия, сядут за рули машин или к аппаратам связи…
Началась всеобщая мобилизация.
При чем здесь Шанель?
Но мне уже немало лет, и никто не мог даже предположить, как долго все продлится.
Я решила закрыть свой Дом моделей, уволив практически весь персонал. Остались только те, кто в магазине продавал духи и парфюмерию. Франции не нужна мода Шанель, да и остальному миру тоже не до меня.
О, какой подняли крик! Предательница! Дезертир! Бросить Францию в столь трудную для нее минуту! Словно от того, заказывают или нет аристократки у меня наряды, зависел исход войны.
Но самый большой шум подняли профсоюзы. «Вы не можете выбросить на улицу две с половиной тысячи верных вам работниц, это нечестно по отношению к ним!»
Я смотрела на человека в круглых очках с тонкими дужками и думала, что он делает во главе команды женщин, явившихся уговаривать меня. «Верных мне»? «Нечестно»? Очень хотелось напомнить, что эти же работницы не были мне верны три года назад, когда своей забастовкой едва не сорвали показ осенней коллекции, вовсе не считая откровенный шантаж нечестным поведением.
