Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната
А дома нас уже ждала консьержка: «Ну что, теперь ужинать?»
Такая же дурная привычка — обсуждать вслух действия окружающих — была у владельца писчебумажного магазинчика на углу улицы, сеньора Рабинада. Покупаешь линейку: «Ну, будем чертить? Хе, хе…» Или ластик, или клей: «Стирать? Клеить?»
Слава богу, сеньор Рабинад не торговал туалетной бумагой.
«Ну что? Будем переводить?» — сказала бы наша старая консьержка Жоакина, если бы видела, как в четверть седьмого утра я вхожу в рабочий кабинет, снимаю пиджак и включаю диктофон.
Да, я прихожу сюда переводить и ищу в этой работе хоть какое-то оправдание собственному существованию. Дома же я чувствую себя не в своей тарелке, ведь я не занимаюсь моим главным делом — литературой, а потому не могу нормально жить, смеяться и любить родных.
На службе я вовсе не писатель, здесь от меня ничего подобного не требуется, вернее, требуется, чтобы я навсегда позабыл о всяком писательстве. Работа моя простая: стопку бумаг на английском языке перевести в стопку на приблизительном испанском, не слишком много глазеть на диких уток, вот, собственно, и все.
Хотя, прежде чем поступить на службу, я прислал сюда curriculum vitae[33], где значилась профессия «писатель» и указывались названия дюжины романов. Конечно, большинство коллег, начиная с шефа, прекрасно осведомлены о моих трудах на литературном поприще. Но они знают также, что писал я «по-каталонски», а это уже другое дело. Нет, нет, никакого национализма, все сотрудники ВСА — или почти все — люди левых убеждений, они понимают и разделяют наши заботы и даже проявляют явные симпатии к каталонцам. Но человек, пишущий романы по-каталонски, при всем к нему уважении, для них не писатель. Истинный патриот, защитник интересов своей «малой родины», собиратель фольклора, он предпочел быть первым в деревне, чем последним в городе, опубликовал несколько книг лишь потому, что они написаны по-каталонски, но «в масштабах нации» не смог бы соперничать с корифеями, пишущими, как водится, по-испански.
Наверное, я сейчас не в настроении, а потому несправедлив. Разве коллеги обязаны ежедневно прочитывать на сон грядущий главу моего романа, а утром пересказывать мне ее содержание?
К тому же есть и счастливые исключения. В соседнем кабинете работает некий «билингв», он часто говорит со мной по-каталонски, всегда интересуется «творческими планами» и каждый раз обсуждает одну и ту же книгу (единственный из моих романов, который некогда прочел). Очень мило с его стороны. А иногда с ревизией из Мадрида к нам жалует сеньор Каньисарес. Давным-давно, во время поездки в Канаду, он имел удовольствие прочесть в самолете роман «Возвращение», естественно, в испанском переводе, и с тех пор не устает вспоминать об этом. А наша машинистка, член Клуба любителей книги? Однажды она вытерла пыль со своей богатой коллекции книг и обнаружила испанский перевод романа, написанного одним сеньором, моим однофамильцем. Узнав, что однофамилец — не кто иной, как я, она очень обрадовалась и прочла книгу.
Чего же еще желать? Чтобы меня повысили в должности за заслуги на литературном поприще? Чтобы меня холили и лелеяли? Пели мне звучные гимны под звуки арфы или лиры?
О, право, нет. Я так подробно останавливаюсь на этом лишь для того, чтобы понять, почему я успокоился — или упокоился? — похоронив себя заживо в кабинете-клетке, почему работаю в конторе, не имеющей никакого отношения к моему призванию, где никто не считает меня писателем. Испанцы и служащие других национальностей — например, шеф отдела переводов, араб, который очень ценит мою работу, и многие другие — относятся ко мне превосходно, и все-таки для них я был, есть и буду «испанским переводчиком», и не более того.
К тому же я не блестяще изъясняюсь на иностранных языках (по-испански с неистребимым акцентом, французский у меня хромает, да и английский мог бы быть лучше), а непреодолимая природная робость мешает «обогащать», как теперь говорят, мои знания, общаясь с иноязычными коллегами. Они же, вероятно, считают меня мрачным дикарем.
А я очень хотел бы общаться с коллегами теснее. Например, с чопорными англичанами — пожилым эрудитом с университетским образованием, невесть как попавшим в ВСА, или ковбойского вида молодым человеком, эдаким симпатягой Буффало Биллом; с необыкновенно живыми французами — среди них много бывших сотрудников газеты «Монд», — чья веселая речь беспрерывно слышна во всех уголках здания; с русскими — они держатся обособленно, но всегда очень любезны, на работу их назначает правительство, а не администрация, как нас (поэтому мы можем враждебно относиться к режиму в своей стране). Похоже, эти русские живут под строгим контролем и не могут шагу ступить по Женеве, не сообщив о своих передвижениях в консульство. Еще у нас довольно много арабов, у них вид очень счастливых людей, собираясь в коридорах, они что-то обсуждают, бурно жестикулируя, и, сами того не замечая, устраивают страшный шум, точно на восточном базаре. Но самое яркое зрелище, «гвоздь программы» — это китайцы. Они прибывают на работу все вместе в автобусе «мерседес-бенц», высаживаются «компактной группой» у дверей здания и уже ровно через пять минут идут за водой с электрическим чайником в руках, чтобы поставить первый утренний чай (а может, уже второй). Китайцы, естественно, одеты во френчи, застегнутые на все пуговицы (лишь иногда кое-кто позволяет себе гражданскую одежду). Работают они усердно и, должно быть, переводят те же тексты, что и мы, а может, сочиняют поэмы или записывают цитаты в маленькие красные книжечки, проверить это невозможно — никто, кроме них, китайского не знает. Едят они за одним столом и беспрерывно разговаривают на своем певучем языке, потом парами гуляют по парку и, если встречают кого-нибудь, здороваются, наклоняя голову и улыбаясь до ушей. Потом еще раз пьют чай, рисуют свои странные каракули, и ровно в пять часов — как мне рассказывали, потому что я в это время уже дома, — приезжает автобус, забирает их и увозит делать китайскую гимнастику или заучивать политические лозунги, а скорее всего — чтобы еще раз выпить чаю.
Китайцы очень воспитанны, но у них есть одна довольно странная привычка, о которой я ничего не знал, способная любого привести в раздражение.
Пока ты моешь (или пачкаешь) руки в туалете, они настойчиво прочищают горло, откашливаются, причем все как один, старые и молодые, дружным хором; наверное, женщины в своем туалете производят ту же операцию.
Думаю, это старая традиция, необходимая для поддержания здоровья или для того, чтобы успешно говорить на китайском языке — произносить сильные мелодичные звуки, придающие словам то или иное значение в зависимости от высоты тона.
