Виктор Виткович - Круги жизни
Когда напасть на след енота-полоскуна и отыскать его сделалось по-настоящему трудно, студенты вновь навьючили лошадей, отъехали на некоторое расстояние, вдруг со стороны «енотовой поляны» — выстрел! Вскачь вернулись и увидели убитого Чилеви. Студенты погнались за браконьером, а Зоя осталась возле мертвого енота. Она была потрясена: из-за нее убили доверчивого зверя, из-за ее жалости! Наверное, зверь сам побежал навстречу смерти…
Браконьера студенты не догнали, вернулись с киргизом-лесничим, рассказали ему историю енотов и поручили их охранять.
Спустя год звероводы переселили из лесов Теберды в Арсланбоб большую группу енотов-полоскунов. У ручных появились дикие собратья. Как раз их потомков тщетно искал я глазами. Впрочем, увидеть зверей в Арсланбобе уже в те времена стало трудно, а сейчас и вовсе невозможно — так мало осталось!
Зверь или человек?
«Сколько живут мыши?» — спросили у Ходжи Насреддина. «Это зависит от кошек», — ответил Ходжа Насреддин. От нас, от людей, зависит, сколько жить зверям и птицам. «Меня укусила собака, как бы ей отомстить?» — спросили Ходжу Насреддина. «Очень просто! Иди и укуси ее!» — ответил Насреддин. Не в бровь, а в глаз многим. Ставя себя на одну доску с животными, при встрече с ними срывая из-за плеч ружье или выхватывая нож, люди и не догадываются, что они еще не люди. Человек становится человеком, когда начинает заботиться о живой природе и берет животных под свое высокое покровительство.
«О, сад, сад!.. Сад, сад, где взгляд зверя значит больше, чем груды прочтённых книг…» Это хлебниковское всегда во мне… Ты знаешь, не люблю зоопарки, и все же, влекомый притягательной силой, нет-нет, пойду: бывают мгновения, когда необходимо взглянуть на себя чистыми глазами зверей. И каждый раз это не удается мне.
Иду… Но почти сразу ожесточаюсь. Перед мысленным взором возникает ужасная картина, много лет назад нарисовал ее себе (нарисовал — значит, увидел) в Ленинградском зоосаде на Кронверкском. И уже ни о чем другом думать не могу.
В клетках не звери, а люди. Мимо движется толпа зверей: чтобы развлечься, они на все звериные и птичьи лады верещат, гогочут, рычат, запугивают людей, забившихся в углы клеток. Некоторые в придачу сквозь железные прутья суют лапы с когтями. Мной овладевает ужас, и хоть понимаю, что это звериный страх, доставшийся мне в наследство от пращуров, совладать с ним не могу.
Страх — с одной стороны, с другой — охотничья страсть. По себе знаю: охотничья страсть — одна из самых сильных страстей, какие знает мужская половина человечества, она звериное наше наследство. Мужчина чувствует себя мужчиной, убив оленя. В русском языке само слово «охота» происходит от слова «хотеть». Выследить, подстеречь, преследовать зверя — наслаждение.
Выезжаешь верхом задолго до зари. Ущелья гор затянуты предрассветной дымкой, на траве роса. Слышно только, как у коня селезенка играет: «ух-туп, ух-туп…» Да когда въезжаешь на узкий карниз, звучат стремена, ударяясь о камни. Среди скал находишь укромное место, оставляешь там вьюк и лошадь. Сжав в руке ружье, углубляешься в туман по тропке, едва угадываемой меж камней.
Ухо, глаз, каждый нерв напряжены до отказа. Всей кожей впитываешь в себя звуки. В тишине гор слышно все. Камень сорвался из-под ноги, и там, внизу, вдруг вспорхнула испуганная камнем птица — может, кеклик, каменная куропатка? Стоишь, не дышишь, стараешься уловить ухом, куда перелетела.
Утренний туман отнесло в сторону, встает солнце, по ущельям начинают бежать черные тени. Послышался тонкий металлический звук, будто кто водит тупым напильником по железу: на заре таким криком приветствует солнце горная индейка улар. Но если этот звук послышится днем — вблизи бродит барс или человек. Солнце начинает постепенно согревать камни. Скрываясь за скалами, крадешься к стайке уларов.
В зеленой раме пастбищ перед тобой возникает прозрачное видение ледяной вершины» В стороне висит недвижная туча, зацепилась за скалы и застряла, а в долине блестит озерко, будто кто под гору положил овальное зеркальце. До того хорошо, стрелять не хочется, но самолюбие — не возвращаться же без трофея! — заставляет вскинуть ружье на кеклика, показавшегося из-за скалы. Выстрел как гром взрывает красоту утра.
Так кто же я, зверь или человек? И когда человек, а когда зверь? После каждого удачного выстрела стыд, смешанный с отвращением к себе, всегда жег сердце, под какой бы наигранной бравадой ни скрывался. Признания многих знакомых охотников заставляют думать, что стыд и в них шевелится. А еще хуже, когда неотвязным видением преследует тебя, всюду мерещится подранок, убежавший в кусты. Обреченный! От когтя птицы или лапы зверя из-за тебя ему теперь не уйти! А ведь есть и такие, кто, убивая, не знает стыда, которым жалость неведома. Рассказывал ли тебе историю с зайцем?
Жалость
Был у меня знакомый — Петр Ильич Яковлев. Охотник, надежный товарищ, родом с Рязанщины, из деревни Бортниково, что на берегу Оки, Несколько лет подряд до войны мы, я и Леня Соловьев, ездили с ним из Москвы в его родные места на охоту, на весенний и осенний пролеты. За костром охотничьи истории. Однажды Петр Ильич и расскажи:
— Иду раз зимой… Мороз градусов сорок… Иду из Тайдакова полем. Ветер, слезы замерзают на глазах. Плюнешь — слюна на лету делается ледяшкой… Гляжу, у овражка в снежной яме зайчишка, заледенел, замерз, двинуться с места не может. Жалко мне его стало, взял за уши, приволок в избу. Стал заяц отогреваться, как заверещит. От тепла, значит: внутри все ломит, болит. Верещал, верещал, к утру согрелся, примолк. Жалко мне его стало, дал морквы, капусты дал. Поел зайчишка, повеселел. Наутро я его за уши да на крыльцо. Почуял свободу, ка-ак драпанет от меня…
— Убежал? — спросил я. Петр Ильич усмехнулся:
— От меня убежишь! — сделал жест, показал, как прицелился из ружья. — Раз! Готов!
Нынче, спустя четверть века, после того как бросил свой пятизарядный браунинг шестнадцатого калибра, я могу говорить о себе как о постороннем. Жалость не раз пронзала мне сердце, но самолюбие не позволяло в этом признаться, а охотничья страсть, едва приближалось «открытие охоты», вновь и вновь заставляла набивать патроны, чистить ружье. Однако все чаще, спрятавшись в охотничьем шалаше, не стрелял, провожал птицу или зверя глазами: «Лети, дружок, никому больше не попадайся на мушку!» Пришел день, когда отложил ружье навсегда, человек одолел во мне зверя. Если эдак было со мной, почему не предполагать, что и с другими случается то же. Пришвин (уж на что был охотник!) и то признался в одном из рассказов: не всегда стрелял, не в состоянии был убивать, уничтожать красоту.
