Павел Фокин - Маяковский без глянца
– А говорят, что про меня в московских газетах уже писали бог знает что!
– А что именно?
– Будто бы на меня на границе напал кавалерийский эскадрон и изнасиловал меня. Я уже собиралась писать опровержение в «Русское слово».
Маяковский с ужасающим спокойствием («А самое страшное видели: мое лицо, когда я абсолютно спокоен?») небрежно и покровительственно бросает:
– Так это ж, деточка, не вам, а эскадрону надо было писать опровержение!
Возмущенная хозяйка становится еще длиннее, и Маяковскому не предлагается варенье к чаю.
Нато Вачнадзе:
Немного опоздав к началу вечера, я и Н. Шенгелая тихо вошли в переполненный зал. Наши места были в передних рядах. Мы не решились пробираться через зал во время чтения – Маяковский читал «Левый марш» – и остановились в проходе, невольно обращая на себя внимание публики, тем более что мы только что были помолвлены. Почувствовав мучительную неловкость от любопытных взглядов и перешептывания, я уже готова была уйти с вечера, как вдруг раздался могучий голос Маяковского, который только что кончил читать «Левый марш»:
– Что вы стоите, как столбы, Вачнадзе и Шенгелая? Подойдите ко мне поближе, не стесняйтесь! Вот я вас здесь и обвенчаю всенародно.
Валентина Михайловна Ходасевич (1894–1970), художник, оформляла в апреле 1930 г. в Госцирке спектакль по пьесе Маяковского «Москва горит»:
Иногда Эльза перепоручала мне функции гида и переводчика при Владимире Владимировиче. Так вот и было, когда он вспомнил, что нужно получить раньше срока заказанные им рубашки на случай, если ему все же придется внезапно покидать Париж. Эльза протелефонировала в мастерскую рубашек, и ей сказали, что месье должен немедленно приехать на примерку.
– Что за чушь? – сказал Маяковский. – Я никогда еще не был на примерке рубашек, но рубашки мне нужны, и я уже заплатил за них кучу денег. Вуалеточка, поедем!
Рубашечное учреждение помещалось в самом изысканном месте Парижа – на площади Вандом, в третьем этаже роскошного дома. Нас поднял туда лифт – ввез прямо в холл мастерской. Ноги утонули в мягчайшем ковре. Пахло изысканными духами. Нас встретили двое покачивающих бедрами молодых людей – красавцев. Они делали какие-то рыбьи улыбки и движения. Глаза были до того нагримированы, что казались сделанными из эмали, как у египетских мумий. Они провели нас через две комнаты в третью, где, как и в пройденных, были небрежно расставлены круглые столики и очень удобные кресла. Ковры, стены, обивка кресел были мягких тонов – серовато-бежевые. Каждая комната имела свой запах, и в каждой на столиках стояли эротическо-экзотические цветы. В третьей комнате один из молодых людей сказал:
– Здесь мы будем делать примерку, месье. Вот тройное зеркало, в котором месье сможет осмотреть себя со всех сторон. Мадам прошу расположиться в кресле у столика.
Около зеркала стояла сложенная ширма из китайского лака. Ее растянули, и Маяковский оказался отгороженным от меня. И все наши разговоры шли уже через эту преграду.
Отделенный от меня Маяковский проверял:
– Вуалеточка, вы еще здесь? Не оставляйте меня в руках этих идиотов!
Дальше заговорил один из красавцев:
– Может, месье соблаговолит раздеться?
Маяковский:
– Догола?
Красавец:
– Что месье говорит?
– Месье спрашивает, что нужно снять, – перевожу я.
– Ну, если месье будет так любезен… пиджак…
Маяковский (резким тоном):
– Спросите, почему он не хочет видеть меня голым? Красивое зрелище!
Я молчу. Маяковский:
– Почему вы его не спрашиваете?
Я давлюсь от хохота. Удалившийся куда-то незаметно второй красавец вдруг появляется из портьеры и на вытянутых руках изящно наманикюренными пальцами несет два прямоугольных куска светлого шелка и говорит:
– Ну вот – все к примерке подготовлено.
Маяковский еще более злым тоном говорит:
– Пусть уберут эту дурацкую ширму, идиоты, я же снял только пиджак, а в таком виде вы меня уже видели.
Слыша длинную фразу, красавцы спрашивают:
– Месье желает что-нибудь?
Я перевожу о ширме. Они ее складывают к стенке, и я вижу Маяковского. Он уже почти кричит:
– Скажите им, что месье желает визу, и бес-сроч-ную! Говорю, что я не могу переводить все изрекаемые им глупости, да и красавцы не оценят их. Я советую Маяковскому успокоиться и посмотреть, что будет дальше. А дальше… Оба красавца вертятся вокруг Маяковского – один спереди, другой сзади. На запястье одного из них на ремешке подушечка с булавками. Он скалывает на плечах Маяковского два полотнища шелка, доходящие Маяковскому до колен. Я с радостью вижу в зеркале, что у Маяковского подергиваются губы и наконец-то он улыбается. Красавцы просят поднять руки, скалывают булавками бока будущей рубашки и подобострастно, с утомленным видом спрашивают:
– Как месье себя чувствует? Месье все удобно?
Я перевожу. Маяковский:
– Я прошу вас перевести точно: рубашка мне жмет в шагу, и нечего смеяться, переводите! Сейчас я пошлю ко всем чертям всю эту ерунду!
Я уже смеюсь до слез. Маяковский срывает рубашку прямо с булавками, бросает в руки растерянных красавцев и просит сказать, чтобы к завтрашнему утру все шесть рубашек были готовы – позднее они ему не нужны. Маяковский быстро надевает пиджак, и мы уходим.
Оказалось, что бывший муж Эльзы, Андрей Петрович Триоле, изысканный парижанин, из уважения к Маяковскому рекомендовал ему это роскошное учреждение. Уходя, Владимир Владимирович сказал:
– Вуалеточка, заключим мир, не сердитесь – ну где бы вы еще такое увидели?
Дмитрий Семенович Бабкин (1900–1989), филолог:
Пока Чуковский выступал с кафедры на сцене, Маяковский за кулисами готовился к выступлению. Он шагал из угла в угол по закулисной площадке и бормотал стихи. До нас долетали лишь отдельные строки. Он читал про себя маленький шедевр – «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»; репетировал сцену встречи Поэта с Солнцем. Форма разговора, принятая в этом произведении, некоторое время ему не удавалась. Он несколько раз начинал обращение к Солнцу: «Слазь! довольно шляться в пекло!» Однако естественной интонации не получалось.
Увлеченный этой работой, Маяковский не заметил, что пролетел уже целый час, а между тем вступительное слово Корнея Чуковского, на которое было отведено 15–20 минут, все еще продолжалось. <…> О стихах Маяковского Чуковский как будто бы совсем забыл. Частично почему-то упомянул о своих стихотворных опытах, сказал о том, как он писал свою сказку о мухе-цокотухе. Одна дамочка крикнула из зала:
