Этти Хиллесум - Я никогда и нигде не умру
Понедельник [29 июня 1942], 10 часов утра. Не Бог должен отчитываться перед нами, а мы перед ним. Знаю, что еще может нас ожидать. Я живу сейчас отдельно от родителей и не могу к ним добраться, хотя между нами всего два часа езды. Но все же я пока знаю, в каком доме они живут, знаю, что они не страдают от голода и что их окружает много доброжелательных людей. И точно так же они знают, где нахожусь я. Но придет время, когда я не буду знать, где они, а буду только знать, что они были депортированы и где-то в нищете погибли. Я знаю, что такое возможно. По последним сообщениям, все евреи из Голландии должны быть депортированы через Дренте в Польшу. Английское радио объявило, что с апреля прошедшего года в Германии и на оккупированных территориях были уничтожены 700 000 евреев. И если случится, что мы выживем, останется так много ран, которые мы должны будем нести в себе всю оставшуюся жизнь. И, не считая, что жизнь бессмысленна, я, Господи, все-таки ничего не могу сделать. Бог не несет перед нами ответственности за то безумие, что мы сами творим. Мы несем перед ним ответственность! Я уже тысячу раз умерла в тысяче концентрационных лагерей. Знаю обо всем, и новые сообщения больше не беспокоят меня. Так или иначе мне все известно. И тем не менее я считаю, что жизнь прекрасна и полна смысла. Каждую отдельную минуту.
1 июля [1942], утро. Мой дух уже переработал новости последних дней — до сих пор слухи страшнее фактов, по меньшей мере фактов, касающихся нас, так как в Польше бойня, кажется, идет полным ходом, — но мое тело, очевидно, еще нет. Оно будто раздроблено на тысячи кусков, и каждый болит по-своему. Удивительно, как оно вдогонку, задним числом перерабатывает эти вещи.
Как часто, еще меньше года назад, я молилась: О Господи, дай же мне стать немного проще. И если этот год мне что-то принес, то это большую внутреннюю простоту. И я верю, что позже о сложнейших жизненных вещах я смогу сказать совсем простыми словами. Позже.
Сейчас физически так разбита, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу соображать. Уже около часа дня. После кофе попытаюсь немного поспать, а без четверти пять — S. Иногда мой день состоит из сотни дней. Сейчас я полностью обессилена. Сегодня в семь утра после всех новых постановлений во мне поднялся целый ад беспокойства и волнений, и это хорошо. Благодаря этому я могу немного прочувствовать страх других, так как для меня самой он все больше становится чуждым. В восемь я снова была само спокойствие. И была чуть ли не горда тем, что в разбитом состоянии смогла провести полуторачасовой урок русского. Раньше я бы, сославшись на плохое самочувствие, по телефону отменила бы урок. А сегодня вечером — снова новый день, потом придет одна девочка, католичка, у которой возникли трудности. В настоящее время, когда еврей может помочь не еврею, появляется особенное чувство силы.
Вторая половина дня, 16.15. На веранде солнце, и сквозь жасмин дует легкий ветер. Видишь, снова начался новый день, который по счету с семи утра? Побуду еще десять минут с жасмином, а потом на позволенном нам пока велосипеде — к моему другу, который за последние шестнадцать месяцев стал частью моей жизни, хотя мне кажется, будто я знаю его тысячу лет, и который иногда вдруг кажется мне таким новым, что у меня от удивления останавливается дыхание. Какой странный этот жасмин. Стоит здесь, посреди серых, грязных сумерек такой сияющий, хрупкий. Не понимаю его. И не надо понимать. Можно и в этом, 20 столетии еще верить в чудо. А я верю в Бога, даже если в скором будущем меня в Польше сожрут вши.
2 июля [1942]. Страдание не умаляет человеческого достоинства. Этим я хочу сказать, что страдать можно с достоинством и без. Мне кажется, что большинство людей Запада не понимают искусства страдания и испытывают перед ним огромный страх. Это же не жизнь, как живет большинство: в страхе, разочаровании, горечи, ненависти, отчаянии. Боже мой, это ведь так понятно. Но если отобрать у них жизнь, так ли много будет отнято? Смерть нужно принимать как часть жизни, и страшнейшую смерть тоже. Разве мы не переживаем каждый день целую жизнь, и многое ли решает, прожить несколькими днями больше или меньше? Я каждый день нахожусь в Польше, можно сказать, на поле битвы, порой — навязчивое видение ядовито-зеленого поля битвы. Каждый день я там — у голодающих, истязаемых, умирающих. Но я и здесь — у жасмина и кусочка неба за моим окном. В одной-единственной жизни для всего есть место, и для веры в Бога, и для жалкой гибели.
И нужно иметь силы страдать в одиночку, не нагружая других своими страхами и заботами. Этому мы должны еще учиться и призывать к этому друг друга, и если не получается мягко — тогда строго. Когда я говорю, что тем или другим образом свожу счеты с жизнью, это не означает мою покорность судьбе. «За всем высказанным — недопонимание». Когда я что-то говорю, другой воспринимает это иначе, чем я имела в виду. Нет, это определенно не покорность. Что же я под этим подразумеваю? Может быть, то, что я уже тысячекратно прожила эту жизнь и столько же раз умирала и что ничего нового больше не будет?
Разновидность пресыщенности? Нет. Это от минуты к минуте тысячекратно повторяющиеся жизненные испытания, в которых и для страданий тоже есть место. Это правда, на сегодняшний день нет такого места, в котором бы их не было. Многое ли в итоге решает, что в одном столетии господствует инквизиция, а в другом людям причиняют страдания войны и погромы? Бессмысленные страдания, как они сами говорят. Страдание всегда претендовало на свое место и права, и многое зависит от того, в какой форме оно выражено. Решающим является, как его переносить; в состоянии ли ты, не отрицая при этом самой жизни, включить его в свою жизнь. Но может, это лишь теория, не проверенная на практике? Размышления за письменным столом, где меня доверчиво окружают книги, как там, на улице, — жасмин? Не думаю. Вскоре я предстану перед последней чертой. Наши разговоры нынче нашпигованы фразами типа «я надеюсь, что он еще сможет отведать клубники». Я знаю, как Миша, с его слабым здоровьем, должен бегать на вокзал, я думаю о бледных детских лицах Мирьям и Ренаты и о горестях многих других. Мне каждую минуту все, все это известно в полной мере, и иногда я склоняю голову, как под тяжелой ношей, лежащей на моем затылке, и одновременно с тем, как я, зная обо всем, склоняю голову, появляется потребность почти автоматическим движением сложить руки. Могла бы так сидеть часами. Мне все известно, и я все могу выдержать и стать сильнее. И также я уверена, что жизнь прекрасна, достойна и полна смысла. Вопреки всему. Это не значит, что мое настроение всегда возвышенное. После долгой дороги, после ожиданий в очереди можно быть уставшей, как собака, но опять же и это относится к жизни, и где-то в тебе есть что-то такое, что никогда больше не покинет тебя.
