Константин Борин - О чём шепчут колосья
— Принимайте и читайте на здоровье, — сказала она, протягивая большую пачку: — восемь заказных и сорок два простых.
— Почему так мало? — лукаво спросил Афанасьев.
— Разве мало? В контору колхоза за неделю столько писем не приходит, сколько вам за один день, — ответила Дуся. — Мы на почте посчитали, что за год вы без малого три тысячи писем и открыток получили. А ты, Федя, говоришь — мало.
Откуда только нам не писали! С Алтая и Украины, с Урала и Дона, с Дальнего Востока и из Казахстана. А после войны стали приходить конверты со штампом «Международное» — письма на разных языках: немецком, китайском, болгарском, польском, венгерском, сербском. Письма от механизаторов, научных работников, выпускников школ, мечтающих овладеть сельскохозяйственной техникой.
Иной раз по почерку можно определить, от кого письма: те, что напечатаны на машинке, — от научно-исследовательских институтов, заводов сельскохозяйственных машин; те, что написаны на листках из ученических тетрадей и испещрены крупными буквами, — от школьников; а если на конверте или листке бумаги есть масляные пятна автола или керосина, нетрудно догадаться — составлялись они на крыле трактора или на инструментальном ящике комбайна.
Как-то на досуге Федя Афанасьев взял большой лист ватмана и начертил на нём населённые пункты, откуда в Шкуринскую приходили деловые запросы и добрые пожелания. Получилось несколько сот названий сёл и районов. Помнится, среди них была и Ново-Украинка. Оттуда пришло письмо от сельского паренька Саши Гиталова, пожелавшего пойти по нашему следу. Мы охотно поделились с ним, как, впрочем, делились и с другими своим опытом. Теперь Гиталов — известный всей стране механизатор, один из колхозных маяков, от которого расходится свет по всей Украине, по всей стране. У него много учеников и последователей, которым он охотно и бескорыстно помогает, так же, как мы помогали другим.
Не знаю, был ли Александр Гиталов в составе парламентской делегации, ездившей несколько лет назад в Данию, но мне хочется рассказать о беседе датского коммерсанта с колхозным рыбаком, депутатом Верховного Совета СССР Иваном Малякиным. В разговоре с ним датчанин откровенно признался, что мысль о прибылях, о личном благополучии в любое время суток не покидает его.
— Это коммерц, это есть жизнь, — говорил он
с пафосом. И тут же добавлял, что он филантроп и жертвует большую сумму «на бедных».
А я не филантроп, — ответил Малякин, — я не жертвую ничего на бедных. Всё дело в том, что у нас в стране каждый может работать и заработать. Но за тридцать лет работы я ни разу не думал о своём кошельке. Всё, что делал, делалось мной для людей. Все силы, сколько у меня есть, я отдаю людям, своему народу, чтобы ему жилось лучше, с каждым днём всё лучше. В этом моё счастье. В этом видит своё счастье каждый коммунист…
Слушая Малякина, коммерсант, вероятно, думал: «Это политический комиссар, специалист по большевистской пропаганде». И он был удивлён и даже не поверил своим глазам, прочтя в программе посещения Дании советской парламентской группой следующие строки:
«Малякин Иван Игнатьевич. Депутат Верховного Совета СССР. Капитан рыболовного сейнера колхоза имени Ленина Камчатской области».
Когда я узнал об этом разговоре представителей двух миров, я подумал: «А что, если бы тому же датчанину рассказать, как мы помогали другим, соревнующимся с нами комбайнёрам внедрять наши рационализаторские предложения, не требуя взамен ничего; как, проработав целый сезон на Кубани, мы отправились за тысячи километров в нечернозёмную полосу, чтобы помочь подмосковным колхозникам убрать урожай, не думая о высоких заработках, о премиях, — он бы назвал всё это «большевистской пропагандой».
Нет, это не пропаганда, а наша действительность, наше отношение к людям, к труду.
В точно назначенный час редакция соединилась со Шкуринской. Корреспондент «Правды», с которым я познакомился ещё в Москве, поздравил экипаж с окончанием уборки и попросил написать о нашем житьё-бытьё.
Написать статью… Да, написать есть о чём, и надо написать Но как озаглавить? Думал, думал и озаглавил так: «Если бы видел мой отец…»
Отец не дожил до того счастливого дня, когда в Жестелеве расцвёл колхоз, когда его сыну станичники оказали большое доверие, избрав депутатом Верховного Совета СССР.
Написал о Жестелеве, о своём суровом детстве, о трудовой юности, о первой закалке, которую я получил в Павлове.
Перечитал это место и отчётливо представил, что скажут мои земляки и прежде всего Маркин, когда увидит в «Правде» мою статью. По лицу Василия Ивановича расплывётся открытая, добрая улыбка. «Читайте, люди, — скажет он, — Костя держит своё слово!»
Сравнил, в каких условиях жил в старое время мой отец и в каких живу я, хлебороб сороковых годов, при советской власти.
Дом под железной крышей, молодой плодовый сад. На базу — корова, свиноматка с поросятами. Хлеба на несколько лет хватит, да и денег за год заработал не меньше той зарплаты, что получает старший агроном.
Но полный достаток — это ещё не главная цель в жизни. Я помнил мудрые слова, сказанные замечательным датчанином Мартином Нексё нашему кубанскому писателю Владимиру Ставскому. Они были напечатаны в краевой газете «Молот».
«Хорошо, что ваши колхозники стали зажиточными, — говорил Нексё. — Они получили по 800, по 1000 пудов зерна. Что будут они с ними делать? Не превратится ли зажиточная жизнь в деревне, при некультурности и отсталости деревни, в царство сытых и пьяных, в царство торжествующего мещанства?»
Такая опасность существовала. Отдельные станичники, получив много хлеба, стали поворачиваться спиной к колхозу, отлынивать от работы. Большинство же, войдя в зажиточную жизнь, тянулось к культуре, к знаниям.
Пришло время и мне сесть за парту. Паша Ангелина[14] меня опередила: она поступила на подготовительное отделение сельскохозяйственного института.
Наши фамилии всегда упоминались рядом: мы жили в разных краях, но делали одно общее дело. Недолго думая, я написал директору Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Просил зачислить на подготовительное отделение. Однако, прежде чем отправить письмо, посоветовался с Лидой.
К этому времени жена успела крепко привязаться к Шкуринской. Оставлять станицу ей было куда труднее, чем когда-то покидать Жестелево.
— Жаль, Костя, добро бросать, — ответила она, — Погоди, поставим дочек на ноги, тогда…,
— Тогда, Лида, поздно будет. Годы уйдут, я дедушкой, а ты бабушкой станем. Не до науки будет.
— Но ты же сам говорил, что учиться никогда не поздно.
