Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
— Ну, нет, Люонга, это некрасиво. Ты повесь вместо сережек бабочки!
Она не понимает. Напрасно я открываю и закрываю ладони, подражая движению крыльев.
— Помнишь, в ночь, когда ты впервые пришла сюда и я едва не застрелил тебя, синяя, как небо, чудесная бабочка блестела вот здесь! — я указываю место рукой.
Две маленькие груди, темно-золотые, нежные, нетронутые… Нетронутые? Неожиданно для себя я снова касаюсь их… Еще… Люонга вздрагивает. Закрывает глаза. У меня дрожат руки.
«Нет!» — говорю я себе и откидываюсь на подушки.
Тогда, все еще стоя на коленях, она поднимает на меня взор и вдруг смеется. Беззвучно, слегка закинув голову назад и глядя мне прямо в глаза. И я чувствую, что она поняла меня.
Но что означает этот смех? Неужели же презрение и торжество женщины? Презрение за то, что я не удержался и все-таки сдержал себя, торжество — потому, что в обоих случаях я перестаю быть для нее белым господином…
Этого еще недоставало!
Я встаю, оправляю ремни, оружие.
— Капрал, одеваться! Живо! Мы идем смотреть, как танцуют зашитые!
Большой поселок Мбона — несколько очень миловидных белых домиков в тени деревьев и сотни шалашей чуть поодаль.
— Здравия желаю! Сержант Эверарт, к вашим услугам.
Рыжий фламандец вытягивается и смотрит сквозь меня мертвыми глазами. Он ведет меня к устроенному в садике душу. Полдесятка личных слуг господина сержанта, второпях сталкиваясь лбами и пугливо косясь на хозяйские ноги, виднеющиеся через полузакрытую дверцу плетеной кабинки, меня бестолково обслуживают. Остальные слуги готовят завтрак, судя по окрикам у плиты: она тоже устроена на открытом воздухе, но под надежной крышей — ведь полдневные дожди здесь не шутят с крышами.
— Хорошо помылись? — вяло улыбается сержант. — Проходите вот сюда… к столу… прошу вас…
Потом вдруг вспоминает что-то, идет обратно в душевую и, взобравшись на скамейку, заглядывает в поднятый на столбах чан.
— Эй, дети… сюда…
Мывшие меня слуги шарахнулись обратно.
— А воду… это, как его… опять не оставили… чан… м-м-м, ну, рассохнется… потечет… эх, дырявые головы… да уж ладно… что с вами делать… становись!
Слуги выстроились в одну линию.
— Равняйсь, ну…
Все согнулись до пояса. Сержант зашел сзади, с размаха двинул каждому сапогом в зад, посмотрел на плюхнувшихся носом в землю, вытер со лба пот и словно через силу промямлил:
— Мучусь здесь… вот уже шестнадцатый год… Шестнадцатый, слышите ли… отдал этим животным… ну, лучшую часть жизни… забочусь о них, кормлю, учу… видите сами… тяжелая жизнь…
Мы начали завтракать.
— Я ведь неплохой человек, знаете… и злобы к этим… как их… черномазым, не имею… да это против моих убеждений… я социалист… но пятнадцать лет… это слишком, не так ли… Они не понимают самых этих… простых вещей… миллион лет пройдет, знаете, и негры все еще останутся… этими… двуногими зверями, правда ведь… Мой пример на них совсем не влияет: казалось бы — подражай, учись, не так ли… ах, куда там… культурного… м-м-м… роста вокруг себя я не вижу… да… э-э-э… не вижу… И это, как их там… ну, руки у меня временами… просто опускаются… труда своего жалко, вот что… не правда ли…
— Так почему же вы не уйдете в отставку и не вернетесь домой?
Сержант посмотрел пустыми глазами за мою спину.
— Куда… домой?
— В Бельгию!
— А что мне там делать…
Мы помолчали. Раннее утро здесь — хорошее время дня, подходящее время, когда еще можно с аппетитом поесть.
— Родители мои умерли, брат жив… работает на м-м-м… угольной шахте… забойщиком… живет неважно, заработки плохие… Безработица держит, не так ли… за горло… дети, как их… э-э-э… ну, растут… на учебу денег нет, он уже просит сынка, не так ли… устроить сюда куда-нибудь, хоть в полицию, что ли… Дома-то в полицейские не хочется… видите ли… стыдно: ведь мы все эти… как их… социалисты… у нас на полицейских как на собак смотрят… м-м-м… и даже хуже… у нас говорят… что в полиции служить — значит потерять совесть… так хотя бы сунуть его сюда… что ли… ведь жалко парня… понимаете ли… просто жалко…
— Вы женаты?
— Нет… я сюда попал… э-э-э… солдатом… и здесь уже устроился на эту… сверхсрочную… Здесь жениться трудно… на шлюхе не хочется… а порядочная в лес не пойдет…
— А на черта вам нужен лес?
— Мне он не нужен… но если я откажусь от этого… места в лесу, понимаете… меня выгонят сразу же… В городах работают м-м-м… маменькины сынки, реакционеры, знаете ли… ведь я — социалист… рабочий… Господин губернатор так и говорит… для него, мол, что социалист, что большевик — одно… видите ли… а ведь наш Второй… этот, как его… социалистический интернационал… это опора европейской культуры… на нем Бельгия только и держится… Вы читали наши… эти… социалистические газеты…
— Нет, я не интересуюсь политикой, господин сержант. Но как можно жить в такой глуши одному?
— Гм… Вы насчет женщин… ну, здесь все время… подходят этапы рабочих… я их сам принимаю… знаете ли… выбрать здесь всегда можно… эту… подходящую девку до следующего этапа… не правда ли… Вы на ночь здесь останетесь…
— Я бы не хотел!
— Не успеете обернуться за день… придется задержаться, знаете ли… Распоряжусь… вечером вам приведут… э-э-э… десяток… выберете… только предупреждаю… все худые…
Он вяло посмотрел на меня и развел руками.
— А если они откажутся?
Сержант от удивления раскрыл рот.
— Откажутся? А это что? — он кивнул на окно.
— Что там такое? — спросил я.
— Лес… концессия… работа… — он подмигнул, но не особенно весело. — До войны баба… живущая с белыми… гордилась своим положением… и слуги тоже… Типуайеры — это здешние рикши, вы увидите, считали себя вроде этой, как ее… ну… лейб-гвардии… Теперь слово музунга… белый человек… у черномазых вроде… понимаете ли… ругательства… а фламани — фламандец… ведь здесь в администрации почти все фламандцы… знаете ли… валлонов мало… они сюда не едут… ну, это как «пес» или того гаже… Я сам сколько раз видел, как один негр… обругает другого фламани и… оба еще и плюнут… оба, понимаете ли… — он криво усмехнулся. — Вот награда за наши… эти, как их… старания и мучения…
И долго еще Альберт Эверарт, бывший рабочий и социалист, изливал мне свою печаль. Напрасно я пытался встать — он вяло и длинно плел свою канитель, пересыпая речь бесконечными э-э-э и м-м-м, видите ли, знаете ли. Этот затворник еще не потерял языка, хотя уже говорил медленно, с трудом подыскивая слова. Видно, в этих условиях начинает тормозиться сам процесс мышления. Я смотрел на него и думал, что прежде всего джунгли поражают мозг, а только потом, как следствие, выходит из повиновения язык. После завтрака мы произвели переупаковку моих вещей в двадцать три тюка, обернутые в непромокаемую ткань и приспособленные для ношения на голове. И опять я не мог не поразиться степенью негоризации этого белого человека: передо мной неуклюже копался в моих вещах наполовину фламани, наполовину конгомани. Он брал все предметы в руки, долго вертел их, вяло улыбаясь и бормоча: «Здорово…» или «Подумайте, что за красивые пуговицы…»
