Николай Кузьмин - Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо
У маленького Пака в эти дни стряслась беда. Ночью из тайги вышел отряд хунхузов, сунуться в деревню побоялся, но фанзы корейцев ограбил дочиста. Хунхузы, вооруженные до зубов китайские отряды, были настоящим бедствием тайги. Жаловаться на бандитов было некому. Даже при царе власти считали, что это дело инородцев, сами разберутся.
Поздней осенью деревню стало лихорадить слухами. В далеком Петрограде произошли громадные события. В деревенской школе крик стоял немыслимый. Солдаты величали имя Ленина. «Он многим ума вложит, вы скоро увидите! Это вам не Керенский!» Мужики стеснительно помалкивали, но все надежды связывали с Учредительным собранием. «Выбирать-то кто будет? Мы зке и будем! Вот своих и выберем!»
Зимой война пришла в Сибирь. Выходило не по-мужицки, а по-солдатски. В Забайкалье объявился атаман Семенов и так принялся лютовать, что поднимались дыбом волосы. Вконец обнаглели неуловимые коварные хунхузы. Этим было все равно, кому кровь пускать. В Хабаровске вдруг выскочил гродековский есаулишко Калмыков, объявил себя атаманом и тоже взялся лить кровь, как воду. Такого ожесточения не помнили даже самые древние старики.
Неужели и до нас дойдет, думали светлоярцы. Окошки изб поблескивали из-под нависших снежных шапок, словно тревожные глазенки. Теперь даже самые миролюбивые и смирные поняли, что отсидеться не удастся. Придет весна, уйдут полой водой обильные снега — и что-то начнется…
Днем в школе гомонили мужики, толклись ребята, по вечерам туда сползались старики. Зима для старых людей — мертвое время. На завалинке не соберешься, а в любой избе старик — лишний человек, обуза. В школе же благодать: и просторно, и тепло, и никто не гонит, не орет, сиди хоть до утра. Дед Кавалеров, поплевав на пальцы и сняв нагар со свечки, раскрывал древнюю книгу. Он приносил ее завернутой в платок. Корявый ноготь старика полз по строчкам, голос бубнил глухо, монотонно: «…пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их… Хлеб, подкрепляющий человека, истреблю у вас, десять женщин будут печь хлеб ваш в одной печи, и будут отдавать хлеб ваш весом, вы будете есть и не будете сыты…»
— Правда, правда… — старики испуганно крестились.
Толкуя прочитанное, Кавалеров внушительно доказывал, что Каин потому и убил Авеля, что был по занятиям своим земледелец, иначе сказать — «стодесятинник», кулак. Авель же нас скот, пастух, значит, неимущий был мужик. Вот «стодесятинник» и свел его со света! И снова все было правильно, похоже, снова все, что говорил старик, сходилось…
Семен Данилыч Партии, узнав о пророчествах деда Кавалерова, плевался:
— Змеиная семейка! Совсем хотят из мужика душу вышибить. Ничего, достукаются. Придет время, за все спросим. Потом пускай не жалуются, не плачут.
И точно. По слухам, дела богатеньких как будто стали поправляться. В больших городах власть снова взяли генералы с атаманами, отрядам голытьбы пришлось спасаться в лесу, в тайге. И сразу стало неспокойно в деревнях возле «железки» — так мужики называли большую магистраль, по которой бежали поезда от Владивостока до Петрограда. Там появлялись измученные люди, их прятали, обогревали и кормили и потихонечку выспрашивали. к чему теперь готовиться, на что надеяться. Те в один голос говорили о решениях какой-то Урульгипской конференции и с надеждой произносили фамилию Лазо. С этим человеком связывались самые сокровенные и решительные планы на близкое улучшение. Лазо был где-то в тал ге, скрывался до поры до времени, однако к первому теплу должен появиться и одним продуманным ударом исправить положение. Атаман Семенов уже знал, как может воевать Лазо. Если бы не китайцы, Лазо словил бы атамана еще год назад. Китайцы спасли тогда Семенова, взяли под защиту, пообещав, что больше он воевать не станет.
Обманули!
О загадочном командире ушедших под покров тайги отрядов, о Лазо, рассказывали всякое. Своими глазами увидеть его пока не удавалось никому. Сивухинский зять Влас, ссылаясь на рассказы старослужащих солдат, воевавших недавно на Забайкальском фронте, уверял, будто этот самый Лазо росту великаньего, бородища во всю грудь, с голосом, как колокол, и породы, между прочим, чуть ли не царской, во всяком случае, по-иностранному может свободно толковать со всякой разной нацией.
Власа слушали внимательно, верили и не верили. Дед Кавалеров высказался в том смысле, что, значит, бог услышал народные молитвы, если послал в тайгу такого человека. Один раз Лазо уже наклал по шее атаману Семенову, дай срок — свернет ему вязы окончательно.
Медленно, в тревожном ожидании истекали глухие зимние месяцы.
С теплых дней, когда потемнела дорога и обтаяли избы, по деревням и заимкам поползли слухи один страшней другого. На побережье, во Владивостоке, высадились японцы, от Байкала наступали белочехи. «Вавилон!» — зловеще изрекал дед Кавалеров, Потеряв всякую надежду, он уже не ждал спасения и от Лазо. Слишком велика рать иноземцев, навалившихся на Россию! Против них да против озлобленных генералов не выстоять и божьему избраннику…
Однако народ ожесточался и не думал покоряться. В тайге объявились партизанские отряды. Сколачивали их отчаянные люди. Самым лихим партизанским командиром прослыл Гавриил Шевченко. О подвигах его рассказывали легенды. Его боялись все: и казачье, и американцы, и японцы. Отряд налетал на гарнизоны в деревнях и на станциях, забирал богатую добычу и снова уходил в тайгу. Отряды помельче действовали возле своих деревень, больше всего они заботились об обороне против хунхузов. Кое-где стали создаваться отряды из корейцев.
События неумолимо приближались к Светлому яру.
В один из мартовских дней, еще по хорошей санной дороге, вдовая Лукерья возила на Тетюхинский рудник к фельдшеру заболевшего ребенка и привезла оттуда постояльца, тощего ласкового человечка с длинными прямыми волосами, постоянно падавшими на очки. Постояльца звали Тимошей, очки придавали Тимоше ученый вид, держался он строго, с достоинством, выражался витиевато, зачастую даже непонятно.
Тимоша поселился у вдовы и на первых порах взялся исполнять обязанности участкового фельдшера, сгоревшего позапрошлым летом от вина. Врачевание Тимоши было простым: всем, кто к нему обращался, он сразу пристраивал под мышку единственный уцелевший градусник, затем совал его себе, — всякий раз оказывалось, что температура у самого Тимоши гораздо выше, чем у кого-либо другого. Пациенты уходили успокоенные.
На щеках Тимоши проступал неяркий, как бы от постоянной застенчивости, румянец, он часто покашливал, прижимая к груди худую руку. Лукерья, баба молодая, крепкая, страдала от жалости, и, если бы не ее преклонение перед ученостью сожителя, она излила бы на него весь неизрасходованный запас своей любви и нежности. Однако Тимоша держал ее в строгости, хотя наедине и называл Офелией. Боясь насмешек, Лукерья робко просила не срамить ее перед деревней.
