Федор Шаляпин - Маска и душа
Видъ у Рахманинова — сухой, хмурый, даже суровый. А какой дѣтской доброты этотъ человѣкъ, какой любитель смѣха. Когда ѣду къ нему въ гости, всегда приготовляю анекдотъ или разсказъ — люблю посмешить этого моего стараго друга.
Съ Рахманиновымъ у меня связано не совсѣмъ заурядное воспоминанiе о посѣщенiи Льва Николаевича Толстого.
Было это 9-го января 1900 года въ Москвѣ. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ домѣ въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной лѣстницѣ мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совсѣмъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встрѣтили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья — Михаилъ, Андрей и Сергѣй. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мнѣ. Я очень волновался. Подумать только, мнѣ предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза человѣку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я видѣлъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о чѣмъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры — отецъ и сынъ — были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увидѣлъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило — по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мнѣ не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ — высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, вѣроятно, вслѣдствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!.. Я это замѣтилъ, несмотря на то, что необычайно оробѣлъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще болѣе оробѣлъ, когда онъ просто и мило протянулъ мнѣ руку и о чѣмъ то меня спросилъ, вродѣ того, давно ли я служу въ театрѣ, я — такой молодой мальчикъ… Я отвѣчалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театрѣ отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…
Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, смѣлѣе меня; но тоже волновался, и руки имѣлъ холодныя. Онъ говорилъ мнѣ шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ — руки у меня совсѣмъ ледяныя». И, дѣйствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется пѣть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:
— Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?
Попросили и меня спѣть. Помню, запѣлъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мнѣ аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:
— Какая музыка нужнѣе людямъ — музыка ученая, или народная?
Меня просили спѣть еще. Я спѣлъ еще нѣсколько вещей и, между прочимъ, пѣсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидѣлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обѣ руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замѣтилъ, что онъ съ интересомъ слѣдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послѣднiя слова разстръливаемаго солдата:
«Дай Богъ домой вамъ вернуться» — Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двѣ слезы. Мнѣ неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пѣнiе вызвало въ Львѣ Николаевичѣ это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрѣломъ человѣка.
Когда я кончилъ пѣть, присутствующiе мнѣ апплодировали и говорили мнѣ разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.
Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мнѣ:
— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душѣ, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.
— Что же, — спросилъ я — понравилось Льву Николаевичу, какъ я пѣлъ «Стараго Капрала?»
Софья Андреевна пожала мнѣ руку:
— Я увѣрена — очень.
Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича — мои сверстники и прiятели — увлекли меня въ соседнюю комнату:
— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебѣ будетъ скучно. Поѣдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ — такъ споемъ!..
Не знаю, было ли бы мнѣ «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно — правда. Мнѣ было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумѣю какъ слѣдуетъ отвѣтить. А цыганкѣ смогу отвѣтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распѣвалъ «Перстенекъ золотой».
39Стыдновато и обидно мнѣ теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незамѣченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не замѣчаетъ Лувра. По молодости лѣтъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстнѣе подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотрѣть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Видѣлъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.
Какъ сонъ вспоминаю я теперь всѣ мои встрѣчи съ замѣчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.
— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, — говоритъ Рѣпинъ.
— 3ачѣмъ? — смущаюсь я.
— Иначе не могу себѣ васъ представить. Вотъ вы лежите на софѣ въ халатѣ. Жалко, что нѣтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.
При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукѣ, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрѣлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чѣмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дѣло, конечно, не въ деревѣ этого чубука, а въ духовной полнотѣ того настроенiя, которое онъ создавалъ…
