Самуил Лурье - Литератор Писарев
— А что же он сам-то думает? В России уже полгода как уничтожено крепостное право, даже о судебной реформе, даже о цензурной поговаривают. С чего бы вдруг снова такие строгости?
— Старший Утин — профессор на юридическом — объяснил, что это все проделки нового министра. Адмирал Путятин мечтает превратить университет в закрытое заведение вроде Кембриджа. Никаких вольнослушателей, вообще никаких посторонних. А плата потому, дескать, обязательна, что студенты дорого обходятся казне. Ну, стало быть, и податным сословиям. Наш флотоводец печется о народе!
— Просто-напросто боятся они нас, — заключил Баллод. — Помните акт в феврале? Помните панихиду в костеле? А казанские студенты служили панихиду по Антону Петрову, расстрелянному в Бездне. А в Московском университете целая карманная типография завелась и печатаются запрещенные книги. Вот начальство и решило нас припугнуть. Да еще посмотрим, чья возьмет! Очень кстати ты приехал, Писарев. Сентябрь обещает быть жарким.
Баллод, как всегда, оказался прав. Вечером следующего дня, когда Писарев принес Благосветлову только что законченную вторую часть «Схоластики», тот встретил его словами:
— Несомненно, что-то готовится. Арестован Костомаров — не профессор, а его племянник, начинающий поэт. Позавчера был обыск у литератора Михайлова. Ничего не нашли, Михайлов на свободе — да и за что его брать! — но слухи по городу самые дикие. А сегодня по городской почте в контору «Русского слова» доставили — что бы вы думали? Прокламацию. Вот, полюбуйтесь, — он взял со стола и подал Писареву какую-то брошюру без обложки и титульного листа. — Бумага и шрифт лондонские, можете мне поверить, но слог не Искандера, отнюдь.
Прокламация называлась «К молодому поколению» и была очень длинной — в журнале заняла бы страниц пятнадцать. И слог действительно был заурядный, даже несколько педантский, слог ученой журнальной статьи. Но мнения высказывались самые решительные. Писареву бросилась в глаза фраза: «Если для осуществления наших стремлений — для раздела земли между народом пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого. И это вовсе не так ужасно».
— Кто бы ни были эти люди, — продолжал Благосветлов, — пишут они много дельного и очень отважно. И главная мысль верна — свободный человек в свободном государстве. А вот что западную цивилизацию думают одним прыжком обогнать — это дудки! Наше спасение, дескать, в том, что мы народ запоздалый. Вздор! В бедности-то нашей да в глупости — какое спасение? Они мечтают превратить Россию в республику свободных земледельцев — вроде Швейцарии, но не сегодняшней, а какой она была в эпоху Карла Смелого и Вильгельма Телля. Что-то не верится. Но какова отвага! Нас ожидают удивительные события — это без сомнения. Студенты волнуются — слышали, конечно?
— Еще бы! У нас в квартире всякий день сходка. Восемнадцатого, когда начнутся лекции, начальству придется плохо.
— Сходки-то эти, вероятно, мешают вам писать?
— Да как будто нет.
— Вы скажете, что это не мое дело. Но уж извините, я смотрю на вас в некотором роде как на собственность «Русского слова». А время сами знаете какое. Вот хоть бы из-за этой прокламации, что вы держите в руках, сейчас начнутся обыски, аресты. К кому она обращена? К молодому поколению. У кого ее будут искать? У студентов, конечно. А вы уж не студент, Дмитрий Иванович. Вы сотрудник солидного журнала и крупная умственная сила. Вам в меблирашках жить даже и неприлично. Знаете что? В квартире моего друга Василия Петровича Попова — помните, я весной знакомил вас с ним у графа Кушелева? — так вот, у него имеется свободная комната. Они с женой оба благороднейшие, симпатичнейшие личности, у них вы будете жить как в родной семье.
— Поверьте, Григорий Евлампиевич, я очень благодарен, но это, право, неловко.
— Что за неловкость? Вы о деньгах? Ну, платите им, раз уж вы такой щепетильный. Зато у вас будет удобное и приличное помещение, куда не совестно и невесту пригласить.
— К сожалению, Григорий Евлампиевич, приглашать теперь некого.
— Я помню, вы перед отъездом говорили мне об ее письме. Ну а сейчас где она?
— Насколько мне известно, в Тверской губернии. Гостит у кузины своего… словом, у знакомых. Она редко отвечает на мои письма.
— А хотите, я ей напишу?
— Вы?
— Ну да, я. Ведь я редактор журнала. А Раиса Александровна — не ошибаюсь? — пишет повести. Отчего же мне нельзя осведомиться о ее литературных планах?
— Ах, если бы вы уговорили ее приехать, — тихо сказал Писарев.
— Решено! Давайте адрес. Ну а что с переездом? Согласны? Давно бы так. Василия Петровича я предупрежу. Перебирайтесь хоть завтра. Он живет подле вас — Вторая линия, дом Дорна. И не благодарите — я это делаю в интересах журнала, то есть ради собственной пользы.
Назавтра, пятого сентября, были именины Раисы. Писарев пригласил Владимира Жуковского и Баллода пообедать в ресторане Дюссо, в отдельном кабинете. Пили шампанское и ликеры, говорили о политике. Писарев рассказал о прокламации. Оказалось, что Баллод уже читал ее, а Жуковский видел, как по Невскому мчался на белом рысаке, запряженном в «эгоистку», какой-то господин и разбрасывал прокламации направо и налево.
— Вот смельчак! На полицейских точно столбняк нашел. Никто и не подумал за ним погнаться.
Баллод с таинственным видом заметил, что это еще цветочки, что скоро прокламаций будет гораздо больше.
— Да только сочинять их надо с толком, — сказал Писарев. — А то сперва требуют республики, а через несколько страниц — сокращения расходов на содержание императорского двора. Это как-то странно.
— Вот и взялся бы сам написать. Ты ведь литератор.
— Ну, напишу я прокламацию. Что с ней делать? В Лондон пересылать?
— Зачем в Лондон? Можно и ближе, — усмехнулся Баллод. — Ты напиши. Печатный станок найдется.
— Нет, братцы. Я — пас. Листки эти прочитают сто, от силы двести человек. А у «Русского слова» одних подписчиков — две с половиною тысячи. Вот и разочтите, что сильнее действует на общество, — прокламация или статья.
— Но статьи уродуются в цензуре.
— И под цензурой многое можно высказать. Умеет же Добролюбов. Кстати, я тоже теперь перехожу к литературной критике. Надо поспорить с ним кой о чем.
— Говорят, он очень болен, — вставил Жуковский.
— Да, очень. Он ездил лечиться в Италию. Моя кузина там с ним встретилась — не Раиса, конечно, а троюродная, Маша Маркович. Но Италия ему не помогла.
— Ну и хватит о литературе. Выпьем, Писарев, за твоих кузин. И счастливо тебе на новом месте!
