Нина Одолинская - Советские каторжанки
Потом послышались оживленные голоса и скрип снега под валенками. Сзади в будку стали залезать один за другим мужчины, и каждый, остановившись у двери, с радостным изумлением оглядывал меня.
— О, девочка едет с нами! Ребята, смотрите, с нами девочка едет! — повторяли на разные лады мужчины. А я смотрела на них и тоже улыбалась — такие они все были жизнерадостные и славные, ожидающие чего-то хорошего от предстоящей поездки.
Всем места не хватило, и решили, что мужчины сядут на лавки, а меня посадят на колени. Так и сделали. Когда все угомонились, я робко спросила:
— А куда едем? Не в закрытку?
— Ну какая закрытка! На аэродром едем. Еще не знаем, на который — в городе или на Надежду, а там полетим на юг, на материк.
И все одобрительно загудели. Большинство ехали на пересмотр дела. Остальные не знали, куда их везут. Я тоже не знала, куда еду. О формулировке «за пределы» я, естественно, не знала, и очень хотелось, чтобы это была поездка «на пересмотр». И я тихонько мечтала об этом, потому что на свою очередную жалобу в Москву ответа пока не получила.
Улетали с Надежды. Под голубовато-серым небом хрустел снег без теней, тоже голубоватый. Солнца уже не было. В самолете скамьи были укреплены только вдоль стен. На них все сели, мужчин попарно соединили наручниками. Мне наручников не надели. Посредине набросали в беспорядке мешки и ящики.
Самолет сразу взял курс на юг. Я летела первый раз в жизни, и все было интересно...
«2.12.51 г.
Дорогая мамочка!
Опять пользуюсь случаем написать тебе письмецо. Не знаю, получила ли ты мои предыдущие два письма и открытку, поэтому вкратце повторю их содержание.
В моей жизни произошла большая перемена. 23 ноября я выехала из лагеря и вечером того же дня прилетела на самолете в Красноярск. И вот теперь с небольшими остановками еду по направлению к Москве. Зачем и куда меня везут — не знаю, но предполагаю, что по делу всех тех, которые были когда-то со мной.
Но куда бы меня ни завезли после переследствия, я знаю, что на старое место я уже больше не попаду, а это самое главное. И поэтому я радуюсь всему — каждой елке и сосне, солнцу, теплу.
Вылетела я с того самого аэродрома, на котором мы принимали первые самолеты. Солнца уже не было, и мы его увидели через полтора часа после начала полета. Лететь было хорошо, самолет шел очень ровно, а внизу необозримые, бескрайние просторы тайги, белая лента замерзшего Енисея уплывали назад. Из женщин я была одна, и мне все время помогали мои попутчики тащить вещи.
Настроение очень хорошее, беспечное, так как знаю, что избавилась от Заполярья, хуже не будет, а лучше — кто знает? Может, и будет.
Все время встречаю новых людей, все время расспрашивают, все мне о своем рассказывают, скучать не приходится. Ахают и охают, когда я им рассказываю про страсти заполярной зимы.
На уменьшение срока не надеюсь, так как теперь сроки всем дают большие, но все может быть.
Пусть Валя сообщит тети Сони обо мне, а они пусть напишут ей, чтобы она не беспокоилась. Ведь никто не знал, куда меня забрали, а бабы болтали разное, и тетя Соня очень плакала. Вот, кажется, и все, мамочка. Немного страшно попасть в Центральную тюрьму, ведь в настоящей я еще не сидела, но что Бог даст.
А теперь до свидания, мои дорогие! Если долго не удастся написать больше, не беспокойся обо мне, мамочка. Целую крепко-крепко тебя, тетю Лену, Валю».
Глава 19. РЕЧЛАГ
В Красноярске меня привезли из аэропорта прямо в старинную тюрьму со стенами метровой толщины и гулкими коридорами. От централа веяло средневековьем.
Но следующее утро, в темноте, отвезли на вокзал. «Считается, что была в Красноярске», — подумала с иронией. Везли в столыпинском вагоне-заке через всю Сибирь. Ехать было хорошо — женщин было очень мало. Поезд шел на запад, и в душе у меня крепла вера, что везут на пересмотр дела.
Через неделю пути высадили в Кирове, и я попала на пересылку. В большом дворе, обнесенном изгородью с вышками для часовых, размещалось несколько бараков. В один из бараков впустили женщин — их было немного. В помещении рядом принимали мужчин.
После обычного обыска я немного замешкалась, потому что у меня было больше вещей, чем у спутниц. Засунув в мешок последнее, я подняла голову и увидела, что в раскрытой двери стоит человек и молча смотрит на меня. Это был не надзиратель, потому что на голове у него чернела гражданская кепка, а у ноги лежал небольшой вещмешок. Нога у него была одна, в кирзовом сапоге носком немного в сторону для устойчивости, а рукой он держался за косяк двери. Из-под густых черных бровей с дружеским любопытством смотрели на меня черные глаза.
Он сказал с заметным кавказским акцентом:
— Девушка, ты можешь мне помочь? Они все, понимаешь ли, ушли, а я остался. Вон туда ушли, — и показал пальцем в окно на барак у противоположной изгороди. — А у меня ноги нет, протеза тоже, и я один не дойду. Помоги, пожалуйста!
— Ой! А как же это вы без протеза ходите? — удивилась я.
— Ну сюда, понимаешь ли, товарищи привели, а пока шмонали — они все ушли, а я остался. Протез у меня перед этапом забрали, Понимаешь? Чтобы не сбежал! — невесело усмехнулся человек.
Сначала мелькнула мысль: а можно ли? Что за это будет, если я его отведу? Потом резко решила: ни черта не будет! Возьму и отведу!
Я оставила в углу свои узлы, подошла к человеку, мы обняли друг друга за плечи и пошли на трех ногах вдвоем через двор. Сначала растерянно молчали, а потом я спросила:
— А где это вы ногу потеряли?
— А! На фронте, понимаешь, оторвало. Думал, что не выживу. Вот, выжил и сюда попал.
Во дворе не было ни души. Под тремя валенками звонко скрипел снег. Когда подошли к бараку, я ногой толкнула дверь, завела мужчину в какой-то коридор и прокричала:
— Эй! Кто там? Есть кто живой? Примите человека! Отворилась вторая дверь, вышел хмурый надзиратель, посмотрел на нас и сказал:
— А, давай проходи сюда!
Подошел к нам, взял за руку выше локтя мужчину. Я быстро сняла свою руку и, чтобы избежать неприятных шуток и намеков, резко повернулась к выходу. Человек успел пожать мне запястье и крикнул вслед:
— Спасибо, девушка! Дай Бог тебе здоровья!
Я вернулась через пустой двор, взяла свои узлы и пошла в другую дверь, куда увели женщин. Надзирательница не стала расспрашивать, просто открыла одну из дверей и впустила в камеру.
В камере было очень тепло, пахло кислыми щами и ржаным хлебом. Сидевшие старушки с любопытством посмотрели на новенькую. Я поздоровалась, забросила на верхние нары, поближе к печке, свои вещи, стащила с ног сырые валенки, залезла наверх и пристроила валенки пятками к горячему боку топящейся печки.
