Ольга Мариничева - Исповедь нормальной сумасшедшей
(Надо уважать привязанности и обстоятельства другого человека, вот сама Мариничева, позади – улица – подъезд – квартира – быстро – скромное тепло дома, как славно, растаять можно, но – нельзя, через час – снова драки, бои, скачки, какая занавеска, как у Эндрью Уайета. Да, и у меня было когда-то, какой-то уют, то, что казалось теплом, кто-то, где-то, что-то, не помню почти никакого так проникающего тепла, ну и не во мне дело, она теперь греет всех нас, слышишь, Вовка, в город можно возвращаться.)
Ты знакомишься, смущенно топчешься у порога и тут же откланиваешься. А у меня – полное ликование (пошел маниакал): радостно объясняю маме, что нашла как раз того, кто мне по плечу – то есть диагноз «вялотекущая шизофрения» и преследование со стороны органов. Вот он, мой подвиг! Женский подвиг! Жажда подвига, сам понимаешь, в социальных генах наших.
(Тепло так и осталось внутри, куда теперь с ним, ну – да, поделиться с ребятами, скорее, а то – вдруг – остынет, на подходе к дому – осторожно: нет ли «чумовоза» в извилине двора, там они обычно прячутся, санитары с сеткой заходят с черного хода. Но – пока тепло внутри, скорее.)
И что буду прятать тебя под диваном от органов. Это маму особенно «обрадовало» – до сих пор вспоминает, теперь уже со смехом. Представляю ее ужас тогдашний – ведь Щетинин еще не уехал из Москвы, я твердо шла в маниакал (хрусталики в топазе), а тут вот и еще радость подвалила... Но мама – молодец. Она никогда не показывала, как страшно ей от моего безумия.
Ситуация № 2
Маниакал крепчал. Мама уехала обратно в Запорожье, потому я была свободна в своем безумии в коммунальной квартире с глухим дедом соседом.
Если в период первого, «щетининского» помешательства три месяца назад (апрель 1981 г.) я ночи напролет варила какое-то зелье в глиняном горшке (действовала по законам волшебства, ощущаемого мною каждый раз в подъеме и переходящего в действие в маниакале, когда я вступаю сознательно в эту игру), то теперь пришла пора духов и разноцветной туши.
Ночи вообще в ту пору были моими упоительными часами: я что-то рисовала, танцевала, постоянно переодевалась, глядя в зеркало – наутро вдруг становилась чудо как хороша. Это закон – в маниакале человек хорошеет. Да вот и, например, Зоя Ерошок (обозреватель «Новой газеты») всегда чудесно выглядит наутро после бессонной ночи, когда приходится срочно писать материал. Никакие салоны красоты, по ее словам, не могут дать такой эффект. А про мою красу мне Хил сказал, буквально остолбенев утром на пороге моей квартиры (накануне вечером он меня видел вполне обычной). И тут же стал выпытывать, сможет ли и он вот так похорошеть, помолодеть за ночь...
Тебе, наверное, трезвонила все дни. А в ту ночь без звонка побрела «расколдовывать» твой подъезд, прихватив все свои флаконы – остались от прошлогоднего дня рождения, когда Хил притащил весь ассортимент парфюмерного отдела какого-то магазина, ибо выбирать духи не умел, а тогдашние цены еще позволяли такую гигантоманию.
Входить в твой подъезд было страшно – на первом этаже была опасная тьма. Потому я тут расплескала побольше духов из разных флаконов и еще добавила по нескольку капель из пузырьков с тушью разных цветов. Разноцветьем и симфонией запахов я «переколдовывала» тьму во что-то радужное или хотя бы чистое. У меня чувство было в твоем подъезде сталинского дома, что на тебя какими-то темными силами «наведена порча». Повторяю, я такими словами не думала тогда, просто чувствовала НЕЧТО и действовала. А может, грезилось. Чувства, ощущения тоже могут быть глюками, включая осязание, обоняние...
Помню и первый глюк того вечера: на одном из пролетов лестницы доска перил окончилась как бы сжатой крупной рукой – то ли чей-то кулак в боксерской перчатке, то ли, наоборот, дружеское пожатие чьей-то руки в перчатке рыцарской.
Ну а потом я поднялась-таки и позвонила в заветнейшую дверь.
...Может, у меня путаются две ночи. Два эпизода. Но все же, мне кажется, это было именно в тот вечер: когда переходила улицу к твоему дому, вдруг секунды на три-четыре всюду погас свет. Обрушился мрак кромешный. Ну в от, доползла до заветнейшей двери, ты открыл с недовольством (очевидно, все-таки уже достала частыми звонками) и поспешно ушел к телевизору – что-то с ним было не так. Я увидела в погасшем экране между стеклом и самим экраном (если такое возможно) иголку. Обычную. (Образ иголки сказочен со времен Кощея). Вот иголкой той я и объяснила короткое затмение на улице.
Потом началась морока с разрыванием своего ожерелья из маленьких эмалевых незабудок и одариванием ими всех, кто у тебя в доме был – бывшей жене тоже под ее дверь подсунула (это я тебя у всех «выкупала», чтоб и без тебя нашли свое счастье, я-то считала, что ты – абсолютное Сокровище, и так просто тебя мне мир не отдаст...) Одарила незабудкой и гитару твою, забросив цветочек вниз в круглую дырку в ней (не знаю название дырки). Ох, и орал же ты на меня! А с нами за столом на кухне еще какой-то парень сидел. Потом я стала жечь в пепельнице какую-то бумагу – помню, что эдак я жгла «ночь над Чили», то бишь власть хунты (кажется, наслушалась дома пластинку с песнями Фрейндлих из спектакля о Чили). Ты уже, кажется, готов был меня побить. А я в ответ заносчиво улыбалась. Это тоже типично для моих маниакалов. Не то чтобы «назло» кому-то действую, а, скорее, это демонстрация какой-то лихости: а вот она Я! Вуаля! (Это если по-французски.)
Фу, конец сюжета.
Итак, ситуация № 3. Все тот же декабрь
Ну вот, зачастила к тебе в гости, влюбленная по уши. Глюков пока больше не было (все же удавалось высыпаться отчасти), но ведь и сама по себе пылкая влюбленность – уже болезнь, уже «маниакал». Стали мелькать твои ребята, особенно впечатлила и запомнилась, конечно же, Жека Эглит. Решительная, красивая, с прямыми летящими светлыми волосами до плеч, в рыжем лисьем меховом полушубке.
В один из дней ты мне дал почитать машинописные листочки – в них ты с кем-то по очереди развивал сюжет сказки, где действовал какой-то молодой человек и его дружок, некое сказочное существо, зверек по имени, кажется, Ламби – точно уже не помню. (Много позже я поняла, что это была твоя переписка из психушки с Жекой, как и то, что сама Жека тебя страстно в ту пору любила – да и потом, конечно же, тоже. Иначе откуда бы в ней взялась теперь такая острая ненависть к тебе?)
А я уже в те дни начала строчить тебе вечные свои письма, отдавая листки при встречах. И однажды я возьми да подпишись именем того сказочного зверька. Ты очень сурово, строго меня отчитал. Я решила, что просто нарушила одну из твоих заповедей: «Дорисовывай только свои рисунки». Но после подумала, что дело не только в нарушении заповеди, а и в том, что за этим именем стояла Жека...
