Эдуард Хруцкий - Криминальная Москва
Здесь собирались игровые люди, приезжали после бегов отдохнуть в своей компании.
И, конечно, «Пивной бар» на Пушкинской площади, теперь на его месте разбит сквер, где, по моим данным, собирались поставить памятник Леониду Ильичу Брежневу.
Как раз напротив великого поэта. По замыслу цеков-ских холуев получалось здорово: автор великого сочинения «Малая Земля» и Пушкин совсем рядом, олицетворяя преемственность русской литературной гениальности.
Приглядитесь внимательно, и вы сразу же найдете в данном архитектурном ребусе место для так и не поставленного памятника.
Так вот, когда-то здесь былпрекрасный «Пивной бар». Но публика сюда приходила особая. Я бы сказал, элитная.
Напротив заведения расположились редакции двух газет: «Труд» и «Известия», чуть дальше — журнал «Новый мир», а в Путинковском переулке, в доме, где сейчас Комитет по печати, размещался Радиокомитет.
Наверно, ни одно пивное заведение не отражалось так часто в советской литературе, как эта пивная точка.
И только потому, что в двух шагах от бара находился Литинститут.
Рядом три театра. Поэтому сбегались сюда после репетиции артисты.
Клуб это был. Не пивная — клуб.
Но Никита Сергеевич Хрущев, великий преобразователь страны, посчитал, что все эти бары, коктейль-холлы и рестораны никакой пользы советскому человеку принести не могут.
Он, еще будучи партийным вождем Москвы, вынашивал план уничтожения злачных мест.
Став первым в стране, он ликвидировал деревяшки, маленькие пивные, находившиеся в каждом московском переулке, и закрыл пивные бары.
В 1957 году образовалось на Пушкинской площади всегда пустое молочное кафе. Только местные алкаши забегали сюда распить принесенную бутылку под невкусные, словно резиновые, сырники.
Брежнев был человеком широких взглядов. При нем постепенно начали вновь открываться пивные заведения.
Так появилась «Яма». Давайте зайдем туда.
Если повезет и у железных перил, огораживающих вход, не окажется очереди, то, сбежав по этим ступенькам, ты оказывался совсем в другом мире.
Тебя встречал сложный коктейль запахов: застаревшего табачного перегара, плохого пива и несвежих вареных креветок.
Сумрачный зал с бутафорскими колоннами, длинные деревянные, плохо вымытые столы, официанты в несвежих белых куртках.
Если повезет и вы найдете место, то тогда можно заказать странный напиток, напоминающий пиво.
Его разбавляли безбожно водой, а чтобы было нечто наподобие пены, добавляли в светло-желтый напиток соду.
Больше никогда и нигде я не видел таких мелких и невкусных креветок, а сосиски, если вы их заказывали, нужно было долго отчищать от намертво приваренного к ним целлофана.
Правда, к пиву могли принести скумбрию. Коронное блюдо бара. Но она была настолько соленая, что есть ее решались немногие.
Добавьте к этому человеческую разноголосицу, нашпигованную матом, звон пустых бутылок, катающихся под столами, стук тяжелых пивных кружек. Вот такая была обстановка в «Пивном баре» на углу Пушкинской и Столешникова, который в Москве называли «Ямой».
В легендарные годы застоя в центре города еще жили люди.
На Пушкинской, в Столешниковом, на Петровке и в прилегающих переулках вечерами весело зажигались окна, на улицах суетились прохожие. Что и говорить — центр города. И народ здесь был особый. Коренные москвичи.
Надо сказать, что в районе «Яма» пользовалась дурной славой.
— Притон ворья и хулиганов, — говорили законопослушные граждане, с опаской минуя пьяные компании, вылезающие из подземелья на свежий воздух.
Плохая слава была у «Ямы». Очень плохая.
Видимо, поэтому в один солнечный апрельский день ленинского субботника и пришел сюда секретарь Фрунзенского райкома.
Он отправился с инспекцией по району посмотреть, кто несет нынче ленинское бревно, и проверить местное гнездо идеологического разврата.
А в баре, в дальнем закутке, собралась компания завсегдатаев, и мы, конечно, пили не только местное пиво, а кое-что покрепче.
К столу подбежал перепуганный администратор Сережа.
— Не губите, ребята! Выручайте!
Но прятать стаканы и бутылки было уже поздно. Взал вплыл партийный лидер, сопровождаемый свитой, в которой находился и начальник райотдела УВД.
И тогда Гена Смолин, парень с внешностью театрального соблазнителя и голосом певца из провинциальной оперы, вскочил и запел:
Мы на стройку идем,
Мы на вахту встаем,
Мы находимся в звездном полете…
Весь стол мощной разноголосицей подхватил:
Это мы коммунизм на земле создаем,
Значит, мы на партийной работе…
Секретарь истово выслушал песню, а потом сказал растроганно:
— А вы говорили, что здесь одни люмпены собираются. А это же наши, наши люди. Пусть отдыхают. Поработали на субботнике, выпили, хорошие песни поют.
А стол уже исполнял:
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин, такой молодой,
И юный Октябрь впереди…
Секретарь райкома со свитой ушел довольный.
Только замыкающий ряды проверяющих начальник 17-го отделения с порога погрозил нам кулаком.
На это у него были основания, он лучше всех знал, кто действительно клубится в этом подозрительном месте.
Несколько лет назад по телевидению показывали фильм о шестидесятниках. Это были подлинные «фрондеры», и рассказывали они, как чудовищно пострадали за свою смелость и убеждения.
Один из них был главным редактором популярного журнала, но за смелую публикацию его освободили и отправили в ссылку… собкором «Известий» в Прагу. Второй за беспримерную смелость был переведен из консультантов международного отдела ЦК КПСС политобозревателем тех же «Известий».
Третий потерял должность в штабе партии и стал одним из руководителей Института философии АН СССР.
Действительно, «тяжелые» испытания выпали на долю номенклатурных шестидесятников.
А наш запевала Гена Смолин блестяще окончил философский факультет МГУ, работал в том же институте и был оттуда изгнан за философский ревизионизм… Он слишком серьезно изучал неопубликованные ленинские работы.
Вспоминая ребят, которые составляли главную и самую интересную компанию «Ямы», я уверен, что подлинные шестидесятники собирались именно за этими нечистыми столами.
Сюда приходил Юра С., отличный парень, умница. Он в двадцать пять лет защитил кандидатскую диссертацию по экономике, но разошелся с корифеями социалистической науки во взглядах на многоукладность.
Приходил прекрасный цирковой акробат Гена Попов, человек, попавший в книгу рекордов Гиннеса за то, что на руках, без страховки, обошел по карнизу Эйфелеву башню.
