Леонид Млечин - МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева
2. Полпред имеет право обжаловать распоряжение НКИД, но без приостановления распоряжения НКИД до разрешения вопроса в ЦК.
3. Все распоряжения центральных органов Советской власти полпреды получают непосредственно и только через НКИД».
В ЦК в свою очередь требовали согласовывать все с партийным аппаратом. В протоколе одного из заседаний политбюро в 1922 году записали: «Предложить НКИД представить на предварительное одобрение политбюро (в случае особой срочности только т. Сталина) текст всех нот, директив и важнейших телеграмм, даваемых от имени НКИД, за подписями тт. Карахана и Ганецкого или в случае разногласий сообщать параллельные тексты».
В 1924 году на прием в советское посольство в Риме советский полпред Константин Константинович Юренев (Кротовский) по собственной инициативе пригласил вождя итальянских фашистов Бенито Муссолини. Поскольку он сделал это без санкции Москвы, то его отозвали.
Приняли специальное постановление политбюро:
«а) Отменить назначенный полпредством в Риме прием в день 7 ноября (годовщина Октябрьской революции).
б) Признать недопустимым приглашение Муссолини нашим полпредством на приемы, обеды и т. п. в течение ближайших месяцев.
в) Предложить НКИД обсудить общий вопрос о целесообразности отмены празднования 7 ноября нашими представительствами за границей…
г) Поручить т. Зиновьеву принять меры к тому, чтобы отмена приемов… не толковалась как перемена политики по отношению к Италии».
Впрочем, полпреды значительно чаще бывали недовольны наркоматом и жаловались, кто кому мог. Александр Антонович Трояновский 3 ноября 1927 года был назначен полпредом в Японию. Из Токио он писал Николаю Ивановичу Бухарину, с которым был хорошо знаком. Полпред жаловался на обилие приемов и пустых встреч с чиновниками:
«Когда мне бывает особенно нужно, я вспоминаю слова Ленина, сказанные им по поводу Брестского мира, что, если нужно будет для революции, мы пойдем в хлев. Здесь, правда, приходится ходить во дворцы, но с непривычки это тоже достаточно тяжело…
Должен сказать, что я прихожу в полное отчаяние по поводу отсутствия какой бы то ни было информации из НКИД относительно текущей нашей политики в отношении Японии. Здешнее министерство иностранных дел хорошо осведомлено о всем, что происходит в Москве, нам же сюда буквально ничего не сообщают… Мы решительно ничего не знаем, хотя должны делать вид, что что-то знаем, и отделываться общими фразами…
Нам НКИД о результатах переговоров в Москве считает лишним что-то сообщать. Конечно, это не способствует поднятию нашего авторитета здесь, причем не только авторитета посла, но и авторитета правительства, у которого так плохо поставлено дело информации…
Помимо информации в отношении японских дел, нам нужна и общая информация относительно крупнейших фактов нашей советской жизни и, во всяком случае, относительно дипломатических событий. Например, Курский, по газетным сообщениям, назначен полпредом в Рим. Нас спрашивают — верно ли это. Мы ни черта не знаем. Совершенно идиотское положение. Здесь нас засыпают вопросами относительно главнейших вещей, касающихся оппозиции. Не знаешь, что отвечать…»
Материальное положение сотрудников полпредства в Японии Трояновский нашел весьма тяжелым:
«Большинство здесь — люди семейные, имеют детей, и состояние их действительно очень тяжелое. Меня поразил тот факт, что некоторые из них, пробыв два-три года в Токио, не знают английского языка. Оказывается, они лишены возможности изучать английский язык, потому что не хватает на это денег…
Имеются ответственные работники, которые лишены возможности учить своих детей, например военный атташе Путна влез в долги, детей не учит и не знает, как ему выйти из тяжелого положения, хотя всем известно, что он — человек весьма скромный…
Имейте в виду, что условия жизни здесь весьма похожи на условия жизни в ссылке, потому что японского языка мы не знаем и живем здесь совершенно обособленной жизнью. Особенно тяжело положение семейных сотрудников. Дополнительных заработков здесь тоже невозможно найти…»
Многие послы были в недавнем прошлом высокопоставленными партийными работниками, запросто обращались к руководителям партии, и у Чичерина из-за этого бывали неприятности. Вес дипломата определялся его приближенностью к партийному руководству, правом участия при обсуждении внешнеполитических вопросов в заседаниях политбюро.
Непосвященным даже не полагалось знать, что то или иное решение принято именно в ЦК. Чичерину по этому поводу политбюро даже сделало специальное замечание: «Разъяснить тов. Чичерину, что прения, которые происходят внутри политбюро, оргбюро и пленумов ЦК, а в особенности о голосовании и заявлениях отдельных членов ЦК, ни в коем случае нельзя сообщать никому, даже членам коллегии».
БОРЬБА С КРЫСАМИ И МОЛЬЮ
Нарком хватался за все дела сам и наставлял других: «Чтобы удостовериться, что что-либо делается, надо лично разговаривать, проверять исполнение. Надо изредка проверять, например, функционирует ли организация на случай пожара, или все ли делается для борьбы с крысами и молью, уничтожающими документы».
Он практически никому не доверял, пытался читать все бумаги, приходившие в наркомат, даже те, на которые ему никак не стоило тратить время. Многие дипломаты утверждали, что организатор из Чичерина никудышный. Такие разговоры доходили до Чичерина. Он очень обижался, считая, что эти слухи распускает Литвинов. Говорил, что во всем виноваты бесконечные чистки аппарата НКИД. «Чистка, — писал Чичерин, — означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».
Впрочем, его вмешательство никогда не оказывалось лишним. Однажды он обнаружил, что на конверте, адресованном иранскому послу Мошавер оль-Мемалеку, написано: «Товарищу Мошаверолю»… Чичерин был вне себя от гнева. Он понимал, что, получив такое послание, старый вельможа просто бы уехал в Тегеран.
Неутомимый и добросовестный труженик, идеалист, преданный делу, Чичерин казался товарищам странным человеком. Его аскетизм отпугивал. Убежденный холостяк, затворник, он превратил кабинет в келью и перебивался чуть ли не с хлеба на воду. Единственным развлечением Чичерина, как он сам признавался, была кошка. Он обижался, что его секретари за ней не следили: «Мою кошку я никуда не выпускаю из моих комнат и всем говорю, что, если бы она выскочила, ее надо гнать обратно; а когда меня не было, она спокойно бегала по кабинетам, царапала мебель, а секретари относились к этому абсолютно пассивно; они сидели, ходили, на их глазах кошка портила мебель, но никто и не думал о том, что надо гнать ее обратно. Полная инертность!»
