Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

Его разместили вблизи от камеры с душевнобольными, которые выли, орали ночи напролет. Позаботились и о том, чтобы он слышал вопли избиваемых во дворе. К их ртам иногда подносили микрофоны. Но сломить его оказалось невозможно.

— Я крепкий орешек, — заверил меня отец. — Меня не так просто расколоть.

За стенами тюрьмы режим свирепствовал все разнузданнее и в начале января 1978 года решился на массовую бойню. Еще до того, как меня и мать арестовали, ПНП призвала отметить 5 января, день рождения отца, как День демократии. Рабочие Колониальной текстильной фабрики в Мултане, бастовавшие за повышение зарплаты и утраченные привилегии, собирались устроить в этот день демонстрацию. Но армия нанесла упреждающий удар.

За три дня до Дня демократии военные заперли ворота фабрики и, взобравшись на крышу, расстреляли собравшихся во дворе рабочих. Столь жестокой бойни давно не случалось на всем субконтиненте Индостан. Говорили, что погибли сотни рабочих. Точно никто так и не узнал. Сообщали о двухстах погибших, о трехстах. В течение нескольких дней тут и там неожиданно обнаруживались тела расстрелянных: в окрестных полях, в придорожных канавах. Зия предупредил рабочий класс Пакистана, главную опору ПНП: кто не согнется — сломаем.

Этот День демократии стал одним из наиболее тяжких преступлений военного режима. По всей стране тысячами арестовывались сторонники Пакистанской народной партии. Жить в Пакистане становилось все опаснее.

Порка стала повсеместным явлением. К ней могли приговорить любого, кто выкрикнул лозунг «Да здравствует Бхутто!» или «Да здравствует демократия!», у кого обнаружили флаг ПНП. Приговор тут же, часто в течение часа, приводился в исполнение, потому что гражданские суды еще рассматривали апелляции. В тюрьме Кот-Лахпат приговоренных привязывали к специальному станку, рядом стоял врач, следил, чтобы наказываемый не умер во время порки. Часто потерявшему сознание подносили к носу нашатырный спирт, чтобы он очнулся и смог дополучить предписанное число ударов, обычно от десяти до пятнадцати.

Телесные наказания применялись и вне стен тюрьмы. По городу разъезжали мобильные суды, часто состоявшие из одного уполномоченного на то офицера. Он, к примеру, колесил по рынку, единолично решая, кто из продавцов обсчитывает, обвешивает покупателей или продает недоброкачественный товар. В Суккуре дошло до того, что офицер, приехав на базар, потребовал кого-нибудь, все равно кого, для порки. «Мне надо кого-нибудь отодрать», — заявил он. Лоточники мялись, жались и выдали ему одного, который якобы торговал сахаром по ценам черного рынка. Как будто хоть кто-то из остальных этим не занимался!

Я оказалась неподготовленной к такому варварству. Всю сознательную жизнь я провела в рамках общества западных демократий, Америки и Европы, в демократическом Пакистане, жившем по конституции 1973 года.

Наш срок заключения подошел к концу, ворота дома открылись и впустили судебного исполнителя, который, однако, не объявил нам об освобождении, а предъявил новый ордер на задержание в течение еще пятнадцати суток. Еще один прецедент. При гражданском правительстве отца случаи внесудебного содержания под стражей строго регламентировались, общий срок не должен был превышать трех месяцев в году. Жалобы рассматривались судами в течение суток. Теперь же история Пакистана переписывалась заново.

Задержали. Выпустили. Задержали. Выслали. Задержали… Во время суда над отцом режим использовал силу, чтобы произвольными арестами сбить нас с матерью с ритма, не дать возможности планировать работу. В первые месяцы 1978 года меня то и дело арестовывали. Они и сами, пожалуй, толком не знали, когда я была на свободе, а когда под арестом.

В середине января нас с матерью освободили из-под ареста в Лахоре. Я немедленно вылетела в Карачи, где меня вызвали в налоговое управление. С какой целью? Чтобы дать отчет об имуществе и имущественных обязательствах моего деда, который умер, когда мне было четыре годика. Которому я вовсе не наследовала, то есть ни по какому закону, военному или гражданскому, даже и права не имела отвечать на вопросы, касающиеся его имущества. Но все это не имело значения, с точки зрения начальства. В повестке указывалось, что в случае неявки автоматически последует решение ex parte не в мою пользу. На Клифтон, 70, я прибыла в полночь.

Но уже в два ночи грохот в ворота вырвал меня из постели.

— Что случилось? — спрашиваю я, вспоминая, как коммандос ворвались в мою комнату четырьмя месяцами ранее.

— Полиция окружила дом, — докладывает мне Дост Мохаммед по внутреннему телефону.

Я оделась и спустилась вниз.

— Ваш рейс в семь утра, вылетаете в Лахор, — сообщает мне офицер. — Вы высылаетесь из провинции Синдх.

— Почему? Я только что прибыла по вызову, чтобы отбиваться от обвинений, которые ваш режим выдвигает против нашей семьи.

— Генерал Зия собирается посетить с премьер-министром Каллагэном крикетный матч.

Я онемела.

— А при чем тут я? Я даже не знала, что тут состоится крикетный матч.

— Главный военный администратор не хочет рисковать. Мало ли, а вдруг вам тоже захочется на крикет. Вот он вас и высылает.

В шесть утра меня с полицейским эскортом доставили в аэропорт и посадили в самолет на Лахор. Почему нельзя было блокировать меня на день в Карачи?

Двумя днями позже я со знакомыми сижу за ланчем в Лахоре. Снова прибывает полиция, окружает дом.

— Вы задерживаетесь на пять дней, — сообщает офицер.

— На каком основании?

— Годовщина смерти Дата-сахиба. — Это я и без него знаю. Дата-сахиб — один из наиболее почитаемых наших святых. — Чтобы вы не смогли пойти помолиться на его могиле.

Снова мы с матерью взаперти. Она раскладывает пасьянсы, я расхаживаю по комнате. Почту не доставляют, телефон не звонит, отключен. Когда в начале февраля меня выпускают, сразу же направляюсь к отцу. Из-за всех этих арестов я пропустила три свидания. Не пропускаю заседаний суда.

Несмотря на заверения главного судьи, что процесс будет открыт для репортеров, пройдет «при свете дня», 25 января, когда начал давать показания отец, зал оказался закрыт для доступа наблюдателей. Всему миру разрешалось слушать доводы обвинения. Но никому не разрешили выслушать другую сторону. Раздраженный пристрастностью суда, отец уже отстранил защитников от участия в процессе. Теперь он вообще отказался давать показания и безучастно сидел в своем боксе. Главный судья из Пенджаба воспользовался закрытым характером заседания для расистских наскоков против синдхов, населяющих юг Пакистана, к которым принадлежит отец. Как отец, так и руководство ПНП призывали к пересмотру дела на этом основании, но безуспешно.

Я помогала с процессом, мать посещала города Пенджаба, включая Касур, где она молилась в усыпальнице мусульманского святого Бубы Буллы Шаха.

— Съезди в Синдх, — сказал мне отец на очередном свидании. — Вы с матерью сосредоточились на Пенджабе. Мобилизуй активистов, пусть организуют тебе поездку.

Поездку из Карачи в Ларкану подготавливали с достаточной осторожностью. Предлог — помолиться на могилах предков. Мать прислала мне записку. «Не ругай и не критикуй Зию, сосредоточься на высоких ценах. Постарайся высоко держать флаг нашей партии», — писала мне мать из Лахора по возвращении из засекреченной поездки в Мултан к семьям погибших на текстильной фабрике рабочих. Она прислала мне списки арестованных, семьи которых нужно посетить, сколько кому выдать денег, в зависимости от числа детей. «Если арестован единственный кормилец, пометь адрес, чтобы высылать деньги ежемесячно, до освобождения, — писала она и заключила следующим советом: — Возьми „мерседес". Большая машина, прочная и надежная. С любовью — твоя мама».

Наша семейная газета «Мусават» сообщила о моем отъезде и маршруте, и 14 февраля я отправилась в первую поездку в Синдх, взяв с собою спичрайтера, репортера и фотографа из «Мусават». Сопровождала меня бегума Сумро, руководительница женского крыла ПНП Синдха.