Реймонд Пристли - Антарктическая одиссея. Северная партия экспедиции Р. Скотта
Трудно отобразить на бумаге силу ветра. Во всяком случае я, наверное только находясь около метеорологических приборов, понял, что такое настоящий ураган. Даже когда я пишу эти строки, у меня при одном воспоминании о нем перехватывает дыхание, каково же было дышать на этом ветру! Камни маленькими пулями летали по пляжу, и хижина, несмотря на все подпорки, сотрясалась и стонала, словно живое существо. В наш домашний быт некое разнообразие вносили лавины вещей, то и дело сходившие со стен и полок, и ночью мука просыпалась в масло, а сухари попадали в шпинат. Температура в комнате весь день колебалась между 20 и 10° [между -6,7°C и -12,2°C]; замерзли чернила в автоматической ручке и вода в ведрах, а простая железная ручка, которой я делал записи в дневнике, больно пощипывала пальцы. В этот день была моя очередь мыться, но в кухне кончилась вода, а так как принести лед в такую погоду не представлялось возможным, пришлось мне пожертвовать предусмотрительно сделанным банным запасом.
Когда я дошел в дневнике до 15-го, мне показалось, что буря ослабевает и вскоре прекратится совсем. Она действительно близилась к концу, это было видно из того, что периоды затиший увеличивались, но порывы ветра, став более редкими, набрали больше силы. От 23 часов до 23.30 они были всесокрушающими. Наверное, именно в течение этого получаса, в кульминационный период, ураган нанес зимовке главный ущерб. Хижина раскачивалась и скрипела так сильно, что мы опасались за ее судьбу, а в комнате, несмотря на раскаленную докрасна печь, быстро холодало. Мороз начал пробирать нас даже в спальных мешках из гагачьего пуха. И неудивительно - ветер гулял по комнате. Любопытно, что из-за изменений силы ветра давление в хижине то повышалось, то падало, перо барографа [56] колебалось вслед за этими изменениями и вместо прямой вычерчивало зигзаг шириною от двух до трех десятых дюйма. Скачки давления причиняли невыносимую боль барабанным перепонкам.
Утром всюду виднелись следы необычайной ярости пронесшейся над мысом бури. С хижины Борхгревинка, превращенной нами в склад, сорвало крышу. Соединенные треугольником деревянные балки, каждая размером три дюйма на шесть [7,62х15,24 см] при длине 12 футов [3,66 м], которые мы смогли поднять только общими усилиями всей партии, ветер сорвал и отнес на 30-40 ярдов [27,5-36,6 м]. Внутри склад имел такой вид, словно ураган хозяйничал там всю ночь.
Счастье еще, что на складе хранились такие вещи, которые не могли сильно пострадать, и наши потери были незначительными. Но чтобы читатель представил себе, какой на складе воцарился хаос, достаточно сказать, что даже мои тяжеленные ящики с геологическими образцами оказались опрокинутыми.
С наветренной стороны нашего жилого дома стенки ящиков были вдавлены внутрь, вокруг валялось множество консервных банок, но они, по счастью, почти все остались целы и невредимы. Два двенадцатифунтовых [5,4 кг] брикета топлива, которые Браунинг уронил, заворачивая за угол дома, ветер отнес на подветренную сторону, а один из флагштоков Борхгревинка, могучий столб высотой 15 футов [4,6 м] и 5 дюймов [12,7 см] в диаметре, буря носила взад и вперед, пока тот не зацепился за леер, натянутый между обеими хижинами. Нам необычайно повезло, что никто не был ранен, хотя во время бури по воздуху, должно быть, носились десятки предметов. Не говоря уже об опустошенных ящиках и бесчисленных банках, весь берег был усеян обломками.
Метеорологическая служба понесла значительно более серьезные потери. Кроме легко заменимых гелиографа [57] и флюгера, камень угодил точно в актинометр [58], находившийся, по-моему, в затишке, проделал две аккуратные дырочки во внешнем вакуумном шарике и отбил кусочек от зачерненного шарика внутри. Камень двигался, очевидно, с огромной скоростью - на уцелевшем стекле почти не было трещин. Что же касается минимального термометра, то он, боюсь, во время метели был ненадежен из-за сильной вибрации будки. Во всяком случае при снятии показаний он неизменно показывал около минус 120° [-84,4°C].
Все происшествия, хотя и представлявшие известный интерес как свидетельства силы ветра, раздражали нас лишь потому, что заставляли делать лишнюю работу и мешали вести наблюдения. В них не было ничего из ряда вон выходящего, и мы относились к ним с полным равнодушием. Но попытайтесь представить себе - ибо описать это я не в силах, - что мы почувствовали утром, когда увидели, что морской лед в открытом море, за пределами залива, - единственное, что давало надежду на санные походы, - за ночь исчез. С наблюдательного пункта у двери хижины все выглядело даже хуже, чем было на самом деле, из-за того, что густая пелена морозного тумана ограничивала обзор и мы не видели ничего, кроме открытой воды.
Нас и прежде немного тревожило то, что в последнее время к северу от хижины периодически возникали промоины и полыньи, но вряд ли кто-нибудь предполагал, что во льду может появиться такой огромный разрыв. Когда днем туман рассеялся, мы немного успокоились, так как полоса воды имела в ширину не больше одной, местами двух миль [3,2 км]. Но она тянулась на запад от мыса Адэр, сколько хватал глаз. Отныне, конечно, мы уже не отважимся на продолжительные вылазки.
Исчезновение части припая внесло опустошение в наш и без того скудный запас научных приборов. Вместе со льдом уплыл единственный надежный мареограф [59], и теперь мы были вынуждены прибегать к услугам приливомера устаревшего образца, который закрепляли в щели у подошвы припая. Судьба этого приливомера, великодушно подаренного нам гидрографом администрации Нового Южного Уэльса, сложилась печально с того самого момента, как его даритель, профессор Дейвид и я вломились в министерство общественных работ в Сиднее, горя желанием его осмотреть. Невзгоды приливомера начались с того, что в момент выгрузки на берег мы его искупали в ледяной воде прибоя. В течение нескольких месяцев после этого мы никак не могли решиться установить его - лед казался недостаточно прочным. Наконец в июне продолбили во льду отверстие и вставили в него приливомер, но на следующий же день лед вместе с прорубью и нашим неудачником отошел от берега на сто ярдов [92 м]. Пришлось ожидать, пока полынья сомкнется. Только мы собрались снова установить злосчастный прибор, как наступил июль, и мы, не успев его отладить, ушли в поход на остров Дьюк-оф-Йорк. После возвращения мы время от времени возились с ним по несколько часов на льдине, но трос, пропущенный через трубку, защищавшую его ото льда, из-за отсутствия парафина приходилось покрывать рапсовым маслом и при очень низкой температуре она плохо ходила.
И вот наконец в августе мы получили от него долгожданный полный набор данных... Но тут налетел ураган и - прощай навеки, приливомер. Браунинг, взявший теперь на себя вместо Дикасона обязанности кока, узнав о потере, сказал: "Ну, затонуть он не мог, иначе его вес удержал бы лед на месте". Поскольку приливомер весил около 60 фунтов [27,2 кг], это замечание можно было воспринять только как остроту. Ее следует поместить в один ряд с другим высказыванием Браунинга. Однажды в сильный мороз, когда обледеневшие термометры особенно сильно пощипывали руку, я возмутился: "Какое бездушие! Ни капли сочувствия бедному метеорологу". "О нет, сэр, - возразил Браунинг, - в некоторых термометрах души хоть отбавляй!" [60].
