Борис Воробьев - Циолковский
Съездив в Москву на погребение сына, Циолковский вернулся домой совсем разбитым.
«Опять наступило страшно грустное, тяжелое время.
С самого утра, как только проснешься, уже чувствуешь пустоту и ужас. Только через десяток лет это чувство притуплялось. Горе это и соответствующая ощущению мысль об отчаявшихся безнадежно людях, потерявших почву, и желание жить (как сын), заставило меня писать «Этику» [с 1903 года]»[73].
Здесь речь идет о философском произведении Циолковского идеалистического характера под заголовком «Этика, или естественная основа нравственности». В этой работе пессимистическая философия подвергалась пересмотру [74].
Но тяжелые испытания не сломили воли Циолковского к дальнейшей борьбе. События этих лет заставили его лишь на многое взглянуть по-иному.
Прежде всего яснее, чем кто-либо другой, он предвидел предстоящие в самом ближайшем будущем решающие победы авиации и воздухоплавания. Он прекрасно понимал, что раньше они будут достигнуты за рубежом, но понимал и то, что его родина, являвшаяся для него, как изобретателя и ученого, такой неразумной мачехой, также вынуждена будет в конце концов двинуться вперед в этой важной отрасли техники.
Рабочая «светелка» ученого. Фотография (1912).
После знаменитого полета Сантос-Дюмона на дирижабле вокруг Эйфелевой башни в 1902 году Циолковский написал письмо в редакцию «Научного обозрения», где, между прочим, говорилось:
«Хорошо бы и нам, русским, поспособствовать прогрессу воздухоплавания, хотя бы материальной поддержкой наиболее достойных изобретателей и исследователей. Почему бы не собрать 10 000—20 000 рублей для опытов над металлическими аэростатами. Один из таких опытов произведен Шварцем. И этот опыт доказал несомненный прогресс в деле применения металла к построению аэростата. Я не говорю о построении воздушного металлического корабля, но только о необходимых предварительных изысканиях, подобных тем, которые я произвожу над сопротивлением воздуха, благодаря поддержке со стороны нашей Академии наук».
Однако Циолковский с каждым днем убеждался все больше, что его призывы останутся без ответа, что лично он при существовавшем в стране общественном строе останется в стороне от непосредственной работы, которая уже намечалась. Каждый день приносил лишь новые тому подтверждения.
Когда началась война России с Японией, многие вспомнили о воздухоплавании. В прессе появлялись одна за другой статьи по этому вопросу в связи с отправлением на фронт отрядов с привязными сферическими аэростатами.
Калужские друзья ученого во главе с Каннингом начали в своем городе кампанию за выдвижение проекта дирижабля Циолковского, который можно было бы использовать и для военных целей. На квартире Каннинга в июле 1904 года созвано было собрание значительной для Калуги группы квалифицированных инженеров разных специальностей. Присутствующие составили и подписали записку, трактующую о громадной пользе, которую мог бы принести для военных целей подобный воздушный корабль.
Во многих газетах, в том числе и столичных, появились статьи о «забытом русском изобретателе», написанные в лжепатриотическом стиле, столь свойственном либеральной дореволюционной прессе. Но этими статьями дело и ограничилось. На практике газетные «либералы» и «патриоты» действовали, говоря щедринским языком, «применительно к подлости».
Московская газета «Русское слово», тоже помещавшая «трогательные» статьи, явила миру особенно отвратительный образец такого лицемерия. В ее контору стали поступать от отдельных лиц деньги на работу Циолковского; их в конце концов собралось несколько сот рублей. Но переслать деньги Циолковскому издательство газеты не сочло нужным и в свое время списало их «за давностью» на какой-то приход. Так богатая газета «помогла» калужскому ученому.
Циолковскому ничего не оставалось делать, как упорно продолжать, в надежде на внимание отдаленного потомства, писание и, по возможности, печатание своих трудов. Отказывая во всем себе и своей семье, ученый ни при каких условиях не покидал своего боевого поста, своего рабочего места у письменного стола и в мастерской-лаборатории.
Все в доме было сознательно подчинено одному принципу: ничто не должно мешать научным и изобретательским занятиям Константина Эдуардовича. Эти занятия были превыше всего. Каждый член семьи считал своим долгом и обязанностью помогать, чем только можно, большой и важной работе отца. Помощь эта была, однако, чисто технического порядка — переписка рукописей, хождение на почту, в типографию с корректурами и пр. Помощников же в научной и изобретательской работе ни среди своих близких, ни среди знакомых Циолковский не имел до Октябрьской революции.
Основное бремя домашних работ лежало на плечах Варвары Евграфовны. «Всю жизнь мы оба работали,—пишет Константин Эдуардович,—и прислуги никогда не имели. Жена стряпала, обшивала меня и детей. Нам только носили воду, стирали и мыли пол. Да и то не всегда»[75].
Циолковский сам лично до мельчайших подробностей определял все детали бюджета. У него было даже подсчитано, сколько долей копейки составляет стоимость подметки на один километр ходьбы.
Никакого хождения в гости Циолковский не признавал и сам никого не приглашал «посидеть и поболтать». Но каждый, кто приходил по какому-либо вопросу, связанному с его изобретениями и научными работами, встречал в семье Циолковских неизменное радушие и угощался обязательным чаем.
Аскетизм диктовался тяжкой необходимостью, и Циолковский сознавал, что распорядок быта идет вразрез с жизненными запросами его семьи.
Дети посещали школу, обзаводились товарищами и знакомыми, у них неизбежно возникали новые интересы. Константина Эдуардовича при этом угнетало то обстоятельство, что его научные занятия мешают нормальной жизни подрастающих детей. Но ничтожный бюджет учителя начального училища не позволял и думать о том, чтобы иметь достаточно большую и удобную квартиру, где можно было бы жить, не беспокоя друг друга. Циолковские помещались в двух комнатах, причем перегородка не достигала до потолка. Приходилось говорить вполголоса или шопотом, чтобы не раздражать Константина Эдуардовича. На почве переутомления и недостаточного питания у Циолковского начались болезни.
«В это время я сильно утомлялся, — писал Циолковский в автобиографии. — Из своего училища шел в реальное, оттуда — в третье училище точить свои болванки для моделей. Другому бы ничего, а я со своим слабым здоровьем не вынес — заболел воспалением брюшины, Я думал, что помру. Тут я в первый раз узнал, что такое обморок. Во время приступов ужасных болей потерял сознание.
