Анатоль Гидаш - Шандор Петефи
А так как Петефи был воплощением душевного здоровья и оптимизма, то эта мрачность, пессимизм ушли, не оставив даже малейшей трещины в его душе. Могучая река его творчества устремилась дальше, теперь уже сокрушая все, что преграждало ей путь. Петефи осознал, что бессильный гнев ни к чему доброму не приведет, понял, что поэзия его может пробить себе путь только в беспощадной борьбе.
* * *Петефи наложил печать своей индивидуальности на всю венгерскую поэзию. Как поэту ему свойственны необычайная многосторонность в восприятии мира, горячая отзывчивость на каждое движение жизни, безудержный полет фантазии, стремление каждое значительное явление человеческой жизни или природы исчерпать до конца, раскрыть в массе поэтических определений, обрисовать всеми красками, имеющимися на палитре у художника.
Одной из отличительных черт поэзии Петефи является многообразие настроений и фантазии, богатство и полнота чувств. Поэт способен в одном лирическом стихотворении провести читателя через целую гамму ощущений и ассоциаций, подчас самых противоположных. Эти мгновенные перемены и переходы всего роднее ему и в природе, на них он откликается горячей всего.
Касаясь характера фантазии и поэтического воображения Петефи, нельзя не вспомнить великолепных слов Горького в статье «О том, как я учился писать». Горький писал о своем отношении к художественному раскрытию природы: «…познание… — есть мышление. Воображение тоже, в сущности своей, мышление о мире, но мышление по преимуществу образами, «художественное»; можно сказать, что воображение — это способность придавать стихийным явлениям природы и вещам человеческие качества, чувствования, даже намерения».
У других великих художников мы можем найти немало тонких суждений 0 том, что такое поэтическое воображение, но формула Горького нам особенно близка потому, что в ней выражено активное, творчески созидательное отношение художника к жизни, природе. Горький говорил: «Человек придает всему, что видит, свои человеческие качества, воображая, вносит их всюду, во все явления природы». Такое же очеловечивание природы (антропоморфизм) свойственно и художнику-демократу Петефи. Его поэзия проникнута стремлением активно вмешиваться во все происходящее вокруг и удивительной динамичностью в изображении жизни человека и природы.
Ах, был бы я птицей летучей,
Я в тучах бы вечно летал,
А был бы художником — тучи,
Одни только тучи писал, —
так начинает он свое превосходное стихотворение «Тучи» и как зачарованный рассказывает о переменах в их облике:
Нередко я видел когда-то,
Как плыли они на закат
И спали в объятьях заката,
Как дети невинные спят.
Затем поэт видел их в гневе, когда, могучие,
Нависнув стеной грозовой,
Как дерзкие воины, тучи
Ветра вызывали на бой.
И память призывает на помощь воображение поэта:
Я видел: забрызганный кровью,
Всплыл месяц, как мальчик больной,
И тучи сошлись к изголовью —
Сестер перепуганных рой.
Раскрывая загадку своего влечения, поэт, наконец, признается;
За что ж я поток их суровый
Принять в свою душу готов?
За то, что всегда они новы
И стары во веки веков.
За то, что на странниц летучих
Похожи порою глаза:
В глазах у меня, как и в тучах,
И молния есть и слеза.
Петефи стремится все раскрыть в полноте и многообразии Любовь для него — и «слез водоворот», и «темный лес», и «страшная чаща»; в «сто образов» поэт облекает и любимую и самого себя, бесконечно влюбленного:
Сто раз тебя вижу другой,
Ты остров, и страсть омывает моя
Тебя сумасшедшей рекой.
Другой раз ты, сладкая, милая ты,
Как храм над моленьем моим.
Любовь моя тянется темным плющом
Все выше по стенам твоим.
Вдруг вижу — богатая путница ты,
И готова любовь на разбой,
И вдруг уже нищенкой просит она,
В пыль униженно став пред тобой.
Ты — Карпаты, я тучею стану на них,
Твое сердце штурмую, как гром;
Станешь розовый куст — вокруг твоих роз
Соловьем распоюсь над кустом.
Вот этот размах фантазии, эта нетерпеливость, стремительность, не знающая удержу, и характерны для Петефи.
Его воображение одну за другой рисует картины, проникнутые самыми различными настроениями, но с каждой новой картиной у читателя крепнет ощущение, что поэт остается неизменно верен одному, все углубляющемуся чувству:
Стал бы я теченьем
Горного потока,
Что спадвет бурно
Со скалы высокой.
Только пусть любимая
Рыбкой серебристой
Вольно плещется в струе,
Трепетной и чистой.
Стал бы темным лесом
У реки широкой,
Бился бы ночами
С бурею жестокой.
Только пусть любимая
В чаще приютится
И в ветвях зеленых песни
Распевает птицей.
Стал бы старым замком
На горе отвесной,
И манила б гибель
Радостью чудесной.
Только пусть любимая
Хмелем-повиликой
Заструится по руинам
Средь природы дикой.
Стал бы я лачугой,
Спрятанной в ущелье,
Чтоб дожди струились
По стенам сквозь щели.
Только пусть любимая
В уголке заветном
День и ночь пылает ярко
Очагом приветным.
Стал бы тучей грозной,
Что висит над кручей,
На куски разъята
Молнией гремучей.
Только пусть любимая
В сумерках не тает
И вокруг печальной тучи
Пурпуром блистает.
Такой полет поэтической фантазии мы можем встретить далеко не у всех даже величайших поэтов мира. Причем прелесть этих стихов именно в том, что здесь не пустая игра образами, что все они основаны на глубоком чувстве. Об этой главной черте своей души и дарования лучше всего говорит сам Петефи в знаменитом стихотворении «Мои песни»:
