Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
В это время над нами разорвалась шрапнель, осыпав шоссе
защелкавшими пульками. Второй снаряд упал в десяти шагах от нас и не разорвался. Я струсил. Поняв, что противник заметал нашу группу, я убежал от солдат, а они хоть бы что: пригнулись лишь и продолжали тащить пулемет.
Потом я помню казака. Он вертелся на лошади под обстрелом, останавливая каждого офицера. Казаку было приказано передать кому-то срочный пакет, но он, понятно, среди бегущих не мог найти адресата. Всё же казаку надо было, чтобы кто-нибудь из офицеров заверил на конверте, что он был на месте боя.
И что же, я отмахнулся от казака, торопясь уйти из-под огня. Однако за мной один из офицеров остановился и не торопясь принял из рук казака пакет — и стал рыться в карманах, ища карандаша.
Я — трус, «интеллигентное дерьмо», как один из наших офицеров называет вольноопределяющихся из студентов. Да, это так, но я всё же вытравлю в своей душе эту «интеллигентность» — она мне противна, как онанизм.
Сегодня наш полк пришел в деревню, вернувшись из Холма куда он добежал, сделав за сутки семидесятиверстный переход Ну и драли же!
Первый, кого я увидал, когда полк втянулся в деревню, был полковой адъютант.
— А, прапорщик Мпольский! — улыбался он мне. — А я уже хотел занести вас в список убитых.
— Как просто!
Роту свою я нашел поредевшей, а офицеров хмурыми. Мы все словно стыдились друг друга. И тут же радостная весть: мы идем в Вульку Красночинскую.
— Бронка! — чуть не вскрикнул я.
Мы пришли туда ночью, и темных, глухих ночных часов в этой деревне я никогда не забуду. Помню запах тела и запах дыхания Бронки. На ней была какая-то неуклюжая ватная шубейка, вроде той, которые в Москве носит прислуга из бедных домов. Под шубейкой же мои руки находили упругие груди девушки. Бронка не сопротивлялась и ни о чем не просила. Она, как и мы все, оглушена войной. Всё стало для нее иным, как и для нас. Всё по-другому — проще, примитивнее, жесточе и радостнее.
На рассвете, когда я уже стоял в строю, девушка выбежала на улицу и сунула мне в руку узелок. В нем были яблоки и кусок пирога с картошкой. Дар бедности и любви. Платочек я спрятал на память, он черный, с красными розанами. А пирог и яблоки мы съели на привале.
— Испортили девчонку! — хмуро, но не особенно строго сказал мне Орешин. Немечек смеялся, а Закальников стоял в стороне и о чем-то думал. Лицо у него было как у человека, замышляющего самоубийство. Бедняга за бой у Замостья много пережил. Он был в прикрытии к батарее, которую австрийцы сбили утром 14 августа. Пришлось Закальникову под огнем выкатывать пушки. В его взводе большие потери.
25 августа.
Прошло уже десять почти дней, а я ничего не записывал в свой дневник. В смысле душевном — уже ничего нового. Вероятно, на войне так же, как перед купаньем в холодной воде. Окунуться страшно, а окунешься — и ничего. Во всяком случае, ничего нового в смысле внутреннего «материала».
Бои? Их было уже два после Замостья. И теперь «драли» не мы от австрийцев, но они от нас. Что же записать еще, ибо моя книжечка скоро кончается, и я спрячу ее в чемодан, чтобы возить в обозе и прочесть записанное мною когда-нибудь после окончания войны.
Да, на мне появились вши. Это потому, что зазнавшийся Смольянинов вздумал хранить свое белье вместе с моим. Он, конечно, оправдывается, говорит, что вши от солдат. Изматерил.
Прапорщик Закальников в походе, когда взвод охранял следовавшую с нами батарею, сел на лафет и, когда орудие понеслось с горы, упал под колесо, и ему раздробило ногу. Теперь он в Москве. Мне кажется, что Закальников нарочно бросился под колесо — уж очень он мрачен был за последние дни. Однажды в бою он вдруг остановил цепь и быстрым шагом пошел в сторону, в кусты. Не побежал, а деловито пошел, словно для того, чтобы оправиться.
Орешин ему:
— Куда вы?
А он:
— Что хотите со мной делайте, но я не могу больше этого переносить.
Загорбился, задергался и вдруг, упав на землю, разрыдался. О том, что Закальников мог нарочно упасть под колесо орудия, все молчат, хотя, наверное, думают, как и я. Сказать значит презирать, а кто из нас не думал о счастье заболеть или получить легкую рану.
И каждый из нас знает, что страх может быть таким же, как безумие: с ним не совладеешь. Например, в 15-й роте на рассвете, перед боем, застрелился солдат. Разулся и большим пальцем ноги нажал спуск. Значит, боялся быть убитым больше самой смерти. Страх стал для него пыткой. Слава Богу, такого страха не испытываю. Перед боем только тошнотца, а когда погрузишься в него, ищи дела, кричи, приказывай, стреляй, взяв у солдата винтовку, — и отойдет…»
На этом записки заканчиваются.
Дальше, на последних страничках книжки, имеются копии — с одного рапорта и с одного письма, которые, до известной степени характеризуя личность автора, говорят и о нескольких дальнейших неделях его жизни.
Вот они:
Командиру IV батальона 11-го гренадерское Фанагорийского полка. Рапорт.
Как очевидец подвига подпоручика Немечека могу показать, следующее.
Когда мы в бою 11 октября сего года, у переправы через Вислу, у г. Новая Александрия, с рассветом перешли в атаку и выбив противника из окопов, взяли пленных и вновь окопались подпоручик Немечек продвинулся с полуротой вперед.
Приблизительно через пятнадцать минут от подпоручика Немечека прибыл гренадер, которой доложил, что подпоручик находится в виду батареи противника и, готовясь взять ее штыковым ударом, просит ротного командира продвинуть вперед и вторую полуроту.
Мы стали перебегать отделениями к кустам, в которых находился Немечек, но когда же мы вышли из кустов на открытое место, то услышали «ура» и увидели, что Немечек, перебив лихим штыковым ударом прикрытие противника, уже устремился к батарее.
Мы, также с криком «ура», побежали ему на поддержку, но батарея открыла огонь картечью, и мы залегли, потеряв тридцать семь человек ранеными и убитыми. В этот момент, покончив с прикрытием, подпоручик Немечек с флангов и с фронта бросился на батарею и овладел ею.
Прапорщик Мпольский.
Уважаемая Евдокия Петровна!
С болью в сердце и со слезами в душе берусь за перо, чтобы, согласно вашему желанию, описать обстоятельства, при которых смертью храбрых пал ваш супруг, а наш горячо любимый ротный командир Вячеслав Георгиевич Орешин.
29 ноября мы, следуя за отступающим противником, приблизились на орудийный выстрел к фортам Кракова и окопались в зоне обстрела одного из них. За день с форта, находившегося против нас, по участку нашей роты было выпущено до шестидесяти снарядов большого калибра, и мы почти оглохли и обезумели от грохота.
