Владимир Рецептер - Ностальгия по Японии
Старая актриса подхватила эту волну, и Р. подчинился, дав себя заворожить плавному течению ее дивной речи, роскошной петербургской манере с прелестными оговорками, отменной выделке звонких слов, которой нигде больше нет, как в нашем городе, дворянскому призвуку удивленных интонаций, интеллигентному складу недающихся фраз, легким баскам простонародных присловий. Это было, конечно, сопрано с просторными низами и золочеными взлетами...
Звуковой поток из другого времени, вот что колдовало и заколдовывало, и Р. сводил несхожие схожести, нельзя было не сводить, потому что Анна Андреевна Ахматова говорила совсем не так, а все так же, по-сестрински, однако бережливей к каждой фразе и любому отдельному словцу, чуток ниже и гораздо медленнее...
Кто скажет, какие странности начинают себя находить в соседстве двух завороженных чудаков, прикованных к одному и тому же созданью. Что тут является кроме инако настроенной речи в знойном мареве внезапного откровенья?..
Не стану присваивать божественные строчки, это Ахматова обняла событие тремя властными словами: "Беседы блаженнейший зной".
Это она с великим пристрастием расспрашивала артиста Р. о некоем Шекспире, а верней, о другом авторе королевских кровей, который скрылся под этим именем. Как будто Р., сам того не понимая, но рискуя играть Гамлета, виделся с теми двумя, о ком она заводила речь.
Что мы знаем о рукопожатье времен на краях трехсотлетнего провала? И что еще сообщила Р. Анна Ахматова кроме того, что успела сказать?..
А она тоже виделась с Блоком...
Они пили чай с тортом и улыбались друг другу, прекрасная петербурженка около восьмидесяти лет и средних лет самозванец, пытающийся толковать "Розу и Крест". И чай, и чашки с блюдцами, и кружевные салфетки на столе, и сад за окном, и летнее солнышко сквозь листву - все было кстати.
- Он оживился, когда появилась надежда на "Розу и Крест"? - спросил Р.
- О, да!.. Вы не можете себе представить!.. Он пришел окрыленный... Ведь это была мечта его жизни!..
И Р. повторил за ней, играя роль эха:
- Мечта его жизни...
- И когда он понял, что Гришин говорит не всерьез и ничего этого не будет, - а Гришин испугался, когда узнал про наши репетиции, - Александр Александрович был страшно огорчен... Он был... просто... смертельно...
Она искала нужное слово.
- Оскорблен?..
- Да, конечно, но не только это... Но он держал себя великолепно, вы знаете... И на последней репетиции он нам сказал: "Извините, что я заставил вас зря работать"... Вы не можете себе представить, какой это был деликатный человек!.. Он просил прощенья у нас, которые счастливы были продолжить несмотря ни на что!.. И мы начали орать: "Что вы, Александр Александрович! Разве вы не понимаете, что мы с вами, что мы готовы, и так далее, и так далее...". Но он этого не хотел допустить... Мы все его очень любили... Его нельзя было не любить... Вы бы видели, какой он был на своем вечере в БДТ... Это был - живой покойник... Да, да... Жена Павла Захаровича Андреева ему нравилась, Андреева-Дельмас, мы знали... Ему нравились такие, основательные женщины... Но внетеатральных отношений у него ни с кем не было... Сидел он всегда, знаете, в кабинете Лаврентьева, хотя какой это был кабинет, когда там холод собачий был... Это в оперной студии... А в Суворинском, на Фонтанке, любимое место был кабинет Бережного, администратора, это в бельэтаже... Дома я тоже бывала у них: то Любовь Дмитриевна позовет, то Комаровская... Вот я была с Комаровской, и он говорит Юрию Лаврову, которому было пятнадцать лет, и отец его был директором гимназии... Блок говорит Юрию: "Вы еще малограмотны, вам надо учиться". Я уж не поняла, о стихах была речь или об актерстве... Он потом великолепным актером стал. А однажды Блок пришел на репетицию, мы смотрим - на нем лица нет... Но нельзя же об этом писать...
- Нина Флориановна, ради Бога, рассказывайте, как было, а писать или не писать, время покажет...
- Мы спрашиваем: "Что с вами, Александр Александрович?". "Да ничего, отвечает, - не спал всю ночь". - "Да почему же вы не спали?" Пристали к нему, он не хотел отвечать, потом все-таки вытянули: "Пришли матросы", - понимаете? Братишечки пришли! "Они нам сказали, что у них ордер на лишнюю площадь. Стали выбрасывать книги в коридор... Всё выбросили... Ну, конечно, пришлось... Я собирал книжки всю ночь..." Ну, когда мы это от него услышали, все опять заорали: "Как же можно?.. Почему вы им позволили?.. Почему не позвонили Марии Федоровне, надо было сразу позвонить Марии Федоровне...". Это Андреевой, не жене Павла Захаровича, не Дельмас, а Горького жене... А он: "Ну что я буду ее беспокоить?". Вы представляете?.. Не хотел беспокоить... Ну, когда Мария Федоровна об этом узнала, моментально переселение сделали... А Любовь Дмитриевна, как вам сказать... Она ведь поступила в Псковский передвижной театр, в труппу Беляева, а там Сергей Радлов был... И потом, с ним, она служила в "Народной комедии"... А Радлов был учеником Мейерхольда... И они страшно ругали Большой драматический, вы не можете себе представить, как... "Истлевший гроб с пышными кистями, украшенный..." и так далее, и так далее... Понимаете - гроб. Как ему было такое слышать?.. От кого-то ладно, а от нее?.. Ведь она была с Радловым заодно... Они с Блоком не разговаривали по месяцу... Он, конечно, это от нас скрывал, но мы догадывались. Да что там, знали... Правда, когда он заболел, перед смертью, она уж от него не отходила... В театре ведь живешь - ничего не скроешь...
Услышав этот жутковатый образ - "истлевший гроб с пышными кистями", - Дина Шварц остановила магнитофон, поежилась и стала закуривать сигарету.
У нее была не одна, а две или даже три разные пепельницы, но еще одну, маленькую, изящную круглую коробочку-открывашку, она носила с собой в сумке и доставала, куда бы ни пришла, в том числе и у себя в кабинете. И все-таки пепел с ее сигарет не вовремя срывался и помечал все вокруг - книги, пьесы, заваленный бумагами рабочий стол, малые островки тесного пола.
- Все это обязательно надо напечатать к юбилею, - сказала Дина. - Вы хотите это опубликовать?
- Как выйдет, - сказал Р. - Надо ведь расшифровать... Нет, мне, пожалуй, не успеть... Если у вас есть возможность, пожалуйста, печатайте...
- Спасибо, Володя... Но какой ужас услышать про свой театр - "истлевший гроб"!..
- Да, - согласился Р. - Блоку досталось...
Уйдя, наконец, из Большого драматического - хочешь быть "неподведомствен" - уходи! - и проведя немало лет на полной свободе, Р., как было сказано, напечатал маленькую повесть "Прощай, БДТ!". И, несмотря на авторскую оговорку: это, мол, его единоличное прощание с оставленным домом, невзирая на грубый экивок в виде письма внутри повести в адрес Дины Морисовны Шварц, легендарный завлит уже в самом названии усмотрела возмутительный похоронный оттенок.