Марк Поповский - Судьба доктора Хавкина
Александр Хает рассказывал мне, что в 1892 году он спросил Владимира, почему тот не женится. «Брак помешает моим научным целям», — ответил ассистент Пастеровского института, готовившийся через несколько месяцев испытать на себе противохолерную вакцину. Румынский доктор М. А. Галеви, встречавшийся с Хавкиным в Париже в 1923–1925 годах, вспоминает, что его собеседник доверительно сказал ему как-то о давнем своем чувстве к одной молодой особе. Брак не состоялся, так как Хавкин «не посмел обречь свою подругу на тяготы жизни в колониях, где она в любой час могла бы остаться вдовой». Эти два свидетельства приоткрывают завесу над внутренним миром человека, которого многие считали сухарем. Наука, научные знания действительно были главным делом его жизни. Но в сердце ученого оставалось место и для любви и для самоотречения от нее.
Маска холодной корректности, с которой знаменитый бактериолог не расставался в кругу посторонних, обманывала порой не только чужих, но даже близких людей. Однажды из Одессы в Индию приехал племянник бактериолога Александр. Он тщетно пытался попасть на прием к директору бактериологической лаборатории. Наконец, ему удалось передать со слугой листок бумаги, на котором он назвал себя вымышленным именем доктора Вишневского из России. Его провели в кабинет, где Хавкин совещался со своими сотрудниками. Совещание длилось довольно долго, и молодой одессит, на которого никто не обращал внимания, был убежден, что дядя не узнает его. Однако, как только сотрудники ушли, директор спросил по-русски:
— Где ты остановился?
Александр назвал какую-то гостиницу. Не меняясь в лице, Хавкин вызвал слугу и поручил проводить «доктора Вишневского» в свой дом и туда же перенести из гостиницы вещи приезжего. Молодому человеку предоставили комнату. Прошел обед и ужин, а хозяин дома все не приходил. Хавкин появился в комнате племянника только поздно вечером. Но что за перемена произошла с директором прославленной лаборатории! Он был в халате и, казалось, вместе со строгим черным костюмом снял с себя броню дневной отчужденности. «Мне долго думалось, что я разговариваю с другим человеком, — вспоминал потом Александр. — Он просил у меня прощения за все, что произошло днем, бурно со слезами на глазах говорил об оставленной родине, до самых незначительных подробностей выспрашивал все о жизни братьев и сестры. А наутро за завтраком я снова увидел холодно-вежливого джентльмена, к которому, пожалуй, не осмелился бы обратиться иначе, как с добавлением слова „мистер“…».
Этот эпизод, более чем полувековой давности, рассказала мне со слов своего отца Александра Хавкина, преподаватель Одесского медицинского института, кандидат наук Янина Александровна Хавкина. Нужны ли тут комментарии? Можно лишь догадываться, какие душевные удары должен был пережить человек, прежде чем заковать свою душу в столь непроницаемый панцирь…
Один из таких ударов (и не самый ли тяжелый?) обрушился на Владимира Хавкина осенью 1902 года. Однако тучи над его головой начали сгущаться значительно раньше. Индийская общественность встретила возвращение бактериолога из Англии осенью 1899 года с энтузиазмом. У индийцев были для этого особые причины. В колонии все громче раздавался ропот против недавно введенных «санитарных мер». Снова начались выселения людей на неприспособленные для жизни изоляционные поля. По окончании срока карантина горожане и крестьяне находили свои дома, как правило, полуразрушенными в результате пороховых взрывов и выжигания, либо пропитанными карболовой кислотой настолько, что в этих домах нельзя было жить. В одном из районов Бомбея, например, на полторы сотни небольших домишек администрация излила три миллиона галлонов карболки!
В начале августа 1899 года один из поборников «решительных мер» генерал Роджерс выступил в «Таймсе» с письмом, в котором обвинял Хавкина в противодействии санитарным мерам правительства. Позицию бактериолога Роджерс определил как «опасную, если не гибельную для Индии». Хавкин дал сдержанный в несколько строк ответ, «Если чума уже развилась, источники заражения неизвестны, наличный состав и средства недостаточны для всеобщего применения санитарных мер (как это было в Индии. — М. П.), тогда прививки получают несравненно больший смысл».
В Англии дискуссия эта не привлекла большого внимания, зато индийские газеты, отражая всеобщее возмущение «генеральскими» приемами борьбы с эпидемией, встали на защиту вакцины и ее создателя. Особенно активно выступала издаваемая в Пуне газета «Кесари», что в переводе с языка маратхов значит «лев». «Кесари» редактировал выдающийся деятель индийского национально-освободительного движения Балгангадхар Тилак (1856–1920 гг.). Левый демократ Тилак считал, что в ратоборстве с колониализмом годятся любые средства вплоть до насилия. Маленькая газета прославила себя непрерывными атаками на колониальный режим. После русской революции 1905 года на ее страницах звучал призыв Тилака «подражать методам борьбы русского народа за свободу». Неизвестно, был ли Тилак лично знаком с Хавкиным, но со времени успешных прививок в Пуне (в начале 1898 г.) «Кесари» вела настойчивую компанию за массовую вакцинацию населения во всех очагах чумы. Поддержка прививок со стороны «бунтовщика» Тилака естественно доставила Хавкину немало врагов среди хозяев Индии.
Было еще одно обстоятельство, которое ухудшило отношения между колониальными властями и бомбейским бактериологом. В 90-х годах на северных границах Индии то там, то здесь поднимались народные восстания. Взрывы недовольства, как вулканические извержения прорывали тонкую корку созданного штыками «спокойствия». Особенно крупным было восстание в сентябре 1897 г. в Бенгалии. Там в боях с английскими регулярными частями приняли участие сорок тысяч человек. Вице-король Индии лорд Керзон, проводивший forward policy (наступательную политику), почти все годы своего правления (с 1898 по 1902 г.) вел дорогостоящие и малоэффективные войны на Севере. Каждое антибританское выступление этот неудачливый политик склонен был объяснить «русскими кознями». Его администрация не останавливалась ни перед чем: она распространяла лживые версии о готовящемся якобы вторжении в Индию русской армии. Антирусская истерия охватила не только Калькутту, но и Лондон. «Все русское по-прежнему встречается враждебно, — докладывал в Петербург царский дипломат Лесар. — Затруднения делаются при всяком удобном случае: по поводу назначения консулов, впуске сахара в Индию… в виде „санитарных мер“ для стеснения нашей торговли скотом и т. д.» О том же в «Письмах из Бомбея» говорит доктор Кашкадамов. «Русская группа не могла осесть и проверить действие своей сыворотки в Лагоре. Причина: подозрительность англичан, Многие своими вопросами прямо дают понять, что принимают нас за шпионов».
