Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского
Творчество Есенина было поэзией, разрешенной советской властью, — возможно, потому, что она была архаично рифмованной, хотя голос был вызывающе молодым и свежим. А еще ведь Есенин был на стороне новой власти. Но в стихи ронялись семена как революции иного рода, так и упадничества. Государственная идеология очевидно приписывала эти черты наследию старого царско-буржуазного режима, они показывали «прогнилость» старой власти. Во всяком случае, поэту Есенину его ошибки прощались, и новые издания выходили постоянно. И это хорошо, с точки зрения поэзии и свободы. В Есенине было и все еще есть что-то особенно весеннее, хотя именно применительно к нему следует помнить, что весна в конце концов всегда сменяется осенью; иногда так быстро, что лета между ними не успеваешь даже заметить.
Сила стихов Есенина производила впечатление на молодых читателей. Из писательских школ лучшая и по сути дела единственная — это чтение произведений других, настоящих и умелых писателей. Многие, вдохновленные Есениным, начинали писать как стихи, так и прозу. Среди них Эдуард Успенский. И к его собственному удивлению, написанные им стихи начали находить отклик в товарищах:
«Мои стихи до сих пор помнят наизусть некоторые мои школьные товарищи. Не так давно один из них продекламировал мне несколько моих шедевров. Шел уже 2006 год, а стихи были написаны в 1954 году. Но он все равно их помнил».
Одно из этих стихотворений Эдуард послал мне. Я попытался перевести его:
Как совесть ангела, чист небосвод.
Как только носит небо самолеты!
Под этим небом жить бы без забот.
И все ж порой повеситься охота.[2]
Где Есенин? Он не в ритме стихотворения, даже по-русски строки Эдуарда явно отличаются от подобных строк Есенина. Повеситься просто так, словно без причины — причина метафизическая и скрытая, — вот все-таки есенинское ядро стихотворения. Стремление к чистоте, к спокойной чистой совести (к небу) важно для человека. Но реализоваться удается до досадного редко и немногим.
А может быть, влияние Есенина — в связанной со стихотворением мыслью о самоубийстве? Количество суицидов возрастает весной, когда пробуждающаяся природа жестоко показывает обездоленным все то, от чего они, одинокие, опять остаются в стороне. Не следует также забывать, что Эдуард был наполовину сиротой, и отношения с матерью по-прежнему действительно плохие. Если не думать, проживешь более или менее без забот. Но когда начинаешь думать (ну а кто не будет думать, если в мозгах есть хоть что-то), количество забот, кажется вдруг, не имеет пределов. А сочинение стихов говорит о том, что внутри молодого человека бушует что-то бессловесное, для которого он подсознательным путем ищет форму.
Школа закончилась, и в мае 1955 года Эдуард стал абитуриентом. Ему было семнадцать лет. Оценки у Эдуарда были по большей части посредственные, только по математике и физике он по-прежнему блистал. Он поступал и поступил в Московский ордена Ленина авиационный институт, что не составило для него ни малейшего труда. Но до того он поступал в Физико-технический (атомный) институт, и хотя получил «за трудные экзамены» четверку, вторую высшую оценку, его не приняли. «Потому что у меня однажды был привод в милицию», — пишет Эдуард.
Когда я спрашиваю, за что, то узнаю, что после падения с церковного чердака его со сломанной ногой сначала доставили в отделение милиции. Запись об этом навечно осталась в книгах учета. И этого вполне могло оказаться достаточным в таком строгом и важном заведении для отказа.
Во всяком случае, он стал студентом Авиационного института. Так что заботы о месте учебы не было. Лето после окончания школы и поступления в институт он хорошо помнит, но совсем по другой причине. Мать с отчимом отправились тогда в длительный отпуск в санаторий, на берег Черного моря, и оставили детей одних, ведь они были уже большие. Они получили деньги — столько, чтобы хватило на еду, 300 рублей. И все. Извольте прожить на них и позаботиться о себе!
Эта сама по себе радостная свобода запомнилась Успенскому и как своего рода покинутость. Посторонний мог бы, разумеется, посчитать это и проявлением доверия. Но об этом едва ли шла речь; скорее о равнодушии. Во всяком случае Эдуард не проявил зрелости, а начал свою раннюю взрослую жизнь как ребенок:
«В первый день я купил на свои деньги белку и клетку и еще кое-что другое. Затем у меня денег уже не было. Но меня спас мой товарищ Юрий Мицельский, который попросил меня пойти на экзамены в институт вместо него. За пятерку он даст 50 рублей, за четверку 40. Так и произошло, он поступил. С помощью полученных мной денег я остался в живых».
Успенский поступал, таким образом, в общей сложности в три института и был принят в два. Однако в одном из них начал учиться товарищ Юрий, как представился Успенский. Это, пожалуй, уже не имеет значения. Наверняка и Юрий Мицельский уже прожил свою жизнь лучше этого ознаменованного обманом начала, работал как полагается, вышел уже и на пенсию.
Виктор Приходов вспоминал то же событие, и то, что сам Эдик даже не извлек выгоды из этого своего поступка: ну что такое — выпил полбутылки кефира. Но возможно, в этом месте именно память Приходова трансформировала событие в миф. Как бы Эдуард без полученных им в качестве вознаграждения денег вообще остался в живых до возвращения родителей?
IV. Крокодил Гена и Дядя Федор, или Одинокие ищут друзей
Долгое время я даже не задумывался о том, на какие ухищрения приходилось идти Эдуарду в Советском Союзе, чтобы публиковаться. Я считал, что издание его книг — это дело само собой разумеющееся; может быть, поэтому и не спрашивал. Талантливый человек и замечательные произведения — такое всегда заинтересует издателя, думал я. Казалось, в большой стране и возможностей найдется больше, чем в маленькой. Но довольно быстро выяснилось, что Советский Союз в этом смысле — в смысле издательств — страна очень небольшая: ворота, за которыми открывался доступ к широкой публике, были тесным игольным ушком для верблюда, а пытающихся в эти ворота проникнуть — тьма-тьмущая. Поэтому, если удавалось прорваться в официальные писатели, жизнь сразу становилась лучше.
У писателей (особенно у политруков) было достаточно привилегий, вызывавших зависть: синекуры с ежемесячной оплатой в редакционных советах, издательствах и других ответственных организациях; путевки в советские санатории с условиями для занятий творчеством, дачи, рабочие кабинеты, бесплатное питание, роскошь и покой частного клубного ресторана Союза писателей; свободные столики отыскивались для этих орлов без очереди… Решения о предоставлении привилегий счастливчикам принимали люди, обладавшие в силу занимаемых постов всей властью — так и хочется сказать «самодержавной властью». Они не часто интересовались талантами: начиная приобретать успех и имя, те будут создавать (пусть даже воображаемую) угрозу их положению. А эти бюрократы беспокоились прежде всего о себе, а уж потом о своих покорных подхалимах-единомышленниках (подчиненных).
