Джером Джером - На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мой последний выход на сцену
Я выехал из Лондона и ровно год, считая с того дня, когда я отправился в провинцию, взяв там мой первый ангажемент, и в продолжение всего времени, пока играл в провинциальных театрах, не возвращался в этот город. Я выехал из него с багажом рано поутру, с почтовым поездом, на который сел в Юстоне, а вернулся в него поздно ночью, хромая от усталости, голодный и совершенно без всякого багажа, кроме того платья, которое было на мне надето.
О немногих последних месяцах моей игры на сцене расскажут следующие краткие выписки из писем. В тоне некоторых из них слышится небольшое раздражение, но в то время, когда были написаны эти письма, я видел, что сильно обманулся в своих ожиданиях, и мне ничего не удавалось — а это такие обстоятельства, при которых человек способен видеть окружающее в довольно мрачном свете.
Через три недели после Рождества я писал:
…Дело идет хорошо и деньги платят аккуратно. Но когда дают балеты, то дело почти всегда идет хорошо: увидим, что будет позже, когда мы начнем переезжать из одного города в другой. Как любит провинциальная публика эту пантомиму и как я ненавижу ее! Не могу сказать, чтобы я имел очень высокое мнение о провинциальной публике. Ее надо еще долго воспитывать для того, чтобы она могла понимать искусство. Она громко хохочет над грубым шутовством и хлопает изо всех сил, услышав какой-нибудь высокопарный вздор. Учиться играть на сцене в провинции, это все равно, что идти в Биллингсгэт и там учиться английскому языку.
В субботу я играл роль Первого комика-буфф, — мне сказали об этом только за полчаса до представления, — так как сам Первый комик-буфф был в это время пьянехонек. Когда говорят о том, что нужно поднять сцену, то при этом, к сожалению, всегда указывают на низкий умственный и нравственный уровень актеров. Надо думать, что репутация актеров страдает от того, что публика, взяв газету «Эра», видит в ней множество объявлений, кончающихся такими словами: «Просят обращаться с предложениями только трезвых актеров». «Актеры должны быть трезвыми, по крайней мере, во время представления». «Актеров, которые постоянно бывают пьяными, просят не обращаться с письменными предложениями».
Я знал таких идиотов-актеров, которые нарочно напивались почти допьяна перед выходом на сцену, очевидно, думая, что они будут не в состоянии играть, если останутся в своем уме, который у них и без того был невелик, и что они лучше управятся со своей ролью, если останутся совсем без ума. В театральном мире сохраняется много преданий о таком-то, или таком-то актере, которые всегда играли такую-то, или такую-то роль, предварительно напившись допьяна; и вот когда какой-нибудь жалкий, незначащий актер должен бывает играть одну из этих ролей, то он, горя благородным желанием следовать по стопам своего знаменитого предшественника, также напивается допьяна.
Потом, если бы актеры употребляли поменьше бранных слов, то и тогда последних с избытком хватило бы на все те случаи, когда в них является необходимость. Я помню, что однажды вечером в *** мы все согласились платить штраф — по одному пенни за каждое бранное слово. Но после двухчасового испытания мы должны были отменить этот штраф: ни у кого из нас не осталось денег…
Через шесть недель после этого:
…Дело идет не лучше, а хуже. Наш антрепренер вел себя очень хорошо. Он платил нам жалованье до конца прошлой недели, хотя всякий из нас мог видеть, что он каждый вечер терпел убыток; а потом в субботу, после раздачи жалованья, он созвал всех нас и откровенно изложил нам все обстоятельства. Он сказал, что не может продолжать дела, но что если мы хотим, он готов держать театр еще неделю или две вместе с нами на товарищеских началах, чтобы посмотреть, не вернется ли к нам счастье. Мы согласились на это и образовали из себя таким образом «общину», хотя, по моему мнению, ее было бы правильнее назвать общей бедностью, потому что на долю каждого, за вычетом издержек, оставалось от представления по восемнадцати пенсов. Антрепренер берет себе три из этих паев (один за то, что он — антрепренер, другой за то, что играет, а третий для того, чтобы у него выходило три пая), а на долю всех остальных приходится по одному паю. Я скоро буду в страшно стесненном положении, несмотря на то, что трачу теперь в целую неделю меньше того, что я прежде платил за один обед…
Через неделю после этого вся труппа разошлась, и тогда я поступил в другую, которая находилась в это время неподалеку. Вот что было написано об этой последней:
…Я перебиваюсь кое-как, вот все, что я могу сказать. Если дела пойдут еще хуже, то я пропал. Теперь у меня совсем не остается денег.
На прошлой неделе здесь случилось очень грустное происшествие. Наш премьер умер вдруг от разрыва сердца, оставив жену и двоих детей в совершенной нищете. Если бы он был известным лондонским актером и половину своей жизни получал, например, три тысячи фунтов стерлингов жалованья в год, то в театральной прессе появилось бы множество жалобных воззваний к публике; все его друзья написали бы в газетах, великодушно предлагая свою готовность принимать пожертвования для увековечения его памяти, а все театры дали представления по двойным ценам для того, чтобы заплатить его долги и похоронные издержки. Но так как наш премьер никогда не зарабатывал больше двух фунтов в неделю, то нельзя было и ожидать от благотворительности, чтобы она заинтересовалась этим случаем, так что его жена содержит себя и детей тем, что берет чужое белье в стирку. Я не думаю, чтобы она стала просить о вспомоществовании, даже если бы у нее была возможность получить его, потому что когда ей намекнули об этом, то она вышла из себя и начала говорить какой-то вздор о том, что она слишком уважает профессию мужа, а потому не может унижаться и просить милостыню…
Дела этой труппы также не пошли. Этот год был ужасным годом для театров. Торговля шла везде плохо, и первая статья, которую люди с уменьшившимся доходом вычеркнули из списка своих расходов, были «развлечения». Мало-помалу я расставался со всем, что только было у меня ценного, и посещение ссудной кассы перед отъездом из каждого города сделалось для меня таким же необходимым делом, как и укладка вещей.
Разъезжая по провинции, я был похож на гибнущий корабль, носящийся по бурному морю, и означал свой след теми драгоценностями, которые я выкидывал за борт для того, чтобы спастись. В одном городе я оставил свои часы, в другом — цепочку, тут кольца, а там фрачную пару; здесь я потерял письменный прибор, а в другом месте рейсфедер. И все шло таким образом — или лучше сказать, я терял одну за другою свои вещи — до начала мая, когда было написано это последнее из многочисленных писем:
