Анатолий Маркуша - Любовь моя, самолеты
Впервые о самолете Ла-15, когда он назывался еще по-заводскому — Ла-174, я услыхал именно в банке. Заправлял тем банком крупный, импозантного вида мужчина средних лет, азартник страшнейший, любитель меняться «не глядя» — часами, авторучками, портсигарами, словом, чем угодно. Вот какой его монолог (кое-что опускаю) я услышал в этом банке:
— Она — самое то, ребята! Но не ширпотреб. Точно! Имеет особенности: запустил, увеличиваю обороты, а она… шаг направо, два — налево… Вот… буду, пританцовывает… и складно — полечку выдает… Рулить можно, но тормозами играй, парень, как на баяне… Хотелось в первый раз разуться даже, чтобы через босую ногу тормозить… для чувствительности.
— Подожди, Иван, про босые ноги, как она пилотируется скажи, на фигурах как?
— На фигурах — исключительно нормально, но… резко потянешь — зашкалит! Я потянул на пикировании, думал глаза выскочили на… Серьезно. У акселерометра шкалы не хватило!
— Чего-чего? Сколько же ты «g» выдал?
— На «g» Ивана не купишь! Это ты только мечтаешь об «же». А я серьезно говорю — зашкаливает! На виражах может на спину опрокинуться…
— Как на спину?
— Обыкновенно. Ты читай аэродинамику Левина и меньше бегай к Машке-парасоли! Перекидывается в обратный вираж. Да не твоя Машка, ероплан! А в целом нормальная машина.
— Чего же ты тогда прыгал, Ваня?
— Особый случай — пожар.
— А почему не катапультировался?
— Было соображение, я и полез своим ходом. Сперва никак, а потом меня потоком развернуло, как бы перелистнуло, и к плоскости присосало… Разряжением…
— А чем отсосало?
— Лежу — ни туда, ни сюда… вроде я — пластырь. Но кое-как носки сапог за заднюю кромку все-таки выставил… Тут как рвануло и унесло…
Банк длится еще долго-долго. Героя-рассказчика и заводят и подначивают, но этот выдающийся мастер авиационной травли не сдается. А я из этой, вроде бы бредоватой трепни, сам того не замечая, извлекаю ценнейшую информацию. Ла-15 требует повышенного внимания на рулении. Тормоза на этой машине рассчитаны на деликатное обращение. Начиная пилотаж, лучше малость поосторожничатъ, сначала хорошенько примериться, а не шарпать с первого виража. Все, что касается пожара и покидания машины — эстрадный номер! Но человек-пластырь — это занятное наблюдение. А в остальном… Как-то неловко сомневаться в грамотности нашего банкомета, ведь в годах и в почете человек. И мысли так и норовят унести меня прочь от Ла-15, так и подмывает поглодать лакомую кость — карьера, успех, слава… Но я гоню эту вредную мысль прочь. Летаешь? И летай!
День совсем прозрачный, только над рекой тонкая синеватая дымка, будто вода парит. Ласточки кувыркаются высоко над ангаром. Захожу в Парашютную. Помещение отремонтировали. С белой, словно больничной, стены мне трагически улыбается Кибальчич. Это он начал реактивную авиацию в России, увы, не дождался заключения ученой экспертизы по своему проекту-про виденью. За участие в покушение на царя был казнен. На нижнем обрезе рамки замечаю пластину — имя, даты рождения и смерти. Никогда прежде не задумывался — Кибальчич прожил всего двадцать восемь лет. Ба-а, и мне на днях исполнилось двадцать восемь. Вопрос: как правильно считать уже или только двадцать восемь?
Беру парашют. Расписываюсь в журнале. Через тридцать пять минут я должен взлететь на Ла-15. Посторонние мысли прочь! Конечно, настоящее и будущее образуют единое временное пространство, но сейчас об этом думать не следует.
Машина мне понравилась. Прежде всего потому, что пилотировалась она исключительно легко, рулей слушалась идеально. Стоило поэнергичнее вытянугь ее в верхнюю точку петли, и запаса скорости хватало, чтобы дорисовать полную вертикальную восьмерку в небе.
Для чего? Несерьезный вопрос! Восьмерка, выписанная белым самолетом по синему небу, это, во-первых, очень красиво, а во-вторых, это знак твоего мастерства, полученный не из чьих-то рук, не объявленный в приказе, а совершенно объективный личный знак. Он читается — ты можешь! Кем читается? Самой матушкой Землей, молча принимающей в холодные объятия недостойных неба придурков, нахалов, авантюристов и просто неудачников, случайных в нашем ремесле людей…
Заканчивая первый полет, разгоняю машину в линии горизонтального полета и напряженно слежу за стрелочкой указателя скорости. Белая игла смещается по часовой стрелке, сперва — довольно резво, потом медленнее, еще медленнее и совсем уж лениво, но все-таки переступает отметку 1000! Нет, это еще не звуковой барьер. Формально говоря, это и никакой не рубеж, но в моей личной судьбе тысяча километров в час — не пустяк. Первый боевой самолет, на котором мне довелось слетать в Борисоглебской школе пилотов накануне войны, недобирал и трехсот километров в час, хотя гордо именовался истребителем. О тысяче километров в час мечтал сам Чкалов. Не дожил. И вот — 1000! Можете улыбнуться — дело ваше. А у меня свой взгляд — тысяча километров в час — праздник и награда, и согревающая душу радость.
Ла-15 был отличным самолетом. Так я ощутил машину, что не помешало отметить и ее недостатки. Не понравилась конструкция фонаря кабины, я бы рекомендовал изменить давление в амортизаторах — очень уж машина кланялась, стоило чуть резче притормозить. И, конечно, движок для такой красавицы был слабоват.
Сдвижками у нас почему-то всегда затруднения, вечный дефицит… Кто бы объяснил, кстати, почему самолетостроители постоянно на виду, обласканы, прославлены, а вот создатели моторов и награждаются закрытыми указами, и засекречивают их, отодвигая этим в тень?
Ла-15 снова заставил думать о его конструкторе, который не только первым ухватился за идею тонкого крыла-стрелы, но, когда в Академии Наук появилась большая электронно-вычислительная машина — этакий монстр по нынешним понятиям, чуть не единственный из конструкторов самолично примерился к новинке и тут же захлопотал, засуетился — КБ непременно нужна своя вычислительная техника! Иначе отстанем, иначе погрязнем…
Этот человек был исключительно чуток ко всему новому. На Ла-15 стояли бустера. На нем я впервые прикоснулся к управлению, в котором сила летчика не прямо передавалась на рули, а поступала сигналом в гидравлические усилители. И получалось — ты только обозначишь свое намерение, легчайше касаясь ручки управления, а бустер исполняет ломовую работу, ворочая элероны, руль глубины… Сегодня бустерное управление — обыденность, но тогда это был очередной прорыв в будущее.
Теперь, когда я пишу эти строки, на дворе девяносто первый год. На днях мы с приятелем, тоже старым авиатором, отправились на бывшую «Ходынку», где когда-то первые пилоты России поражали публику своими дерзкими взлетами на хлипких самолетах-этажерках. Нынче на бывшей Ходынке — выставка авиационной техники. (Замечу в скобках: довольно жалкая выставка. Машины есть, любви нет. Типичное наше тяп-ляп…) Всматриваюсь в самолеты, на которых мне уже никогда не слетать, и что же? А вот это шасси — развитие схемы, предложенной Лавочкиным! И крыло очень напоминает то, что впервые встретилось с живым воздушным потоком на Ла-15. Перед каждой машиной выставлены таблицы, перечисляющие летно-тактические данные самолета. Сегодня и 3000 километров в час — скорость не засекреченная. Мне не увидать ее на указателе скорости, по-прежнему стоящем вверху, чуть слева на приборной доске, но все равно я испытываю чувство причастности к этим машинам. Они же не сотворились на голом месте, они начинались в том прошлом, где и Ла-15 и тем более самому Семену Алексеевичу Лавочкину принадлежит далеко не последнее место. Я часто прохожу по бывшей теперь улице Горького, вновь именующейся Тверской, и всегда кланяюсь дому под номером 19: здесь жил Лавочкин, тут я с ним впервые свиделся. Чувство причастности помогает жить, оно диктует, между прочим, и эти самые строчки. Ясно, они — для меня, но думаю и для вас тоже.
