Н Скавронский - Очерки Москвы
В недавно изданном полном и многостороннем труде г-на А. Корсака «О формах промышленности вообще и о значении домашнего производства в Западной Европе и России» можно видеть много правдивых параллелей и ясных выводов этого быта на Западе; что касается последней, то какой еще простор для более успешного производства, сколько задатков для лучшего состояния работников и — сколько стачек со стороны денежных людей и задержек, обнаруживающих незнание условий нашей промышленности извне… В труде этом разобрано, большею частию, положение нашей домашней, так называемой кустарной промышленности; мы, елико возможно, затрагиваем уже собственно фабричный быт на большой фабрике в городе и берем именно те черты его, которые показываются мелочными и принимаются за — ничего не стоящие, и, по мнению большинства фабрикантов, не имеют никакого отношения к работе — мы, напротив того, думаем, что все это не пустяки и немало влияет на состояние нашей так называемой фабрикации.
Не чувствует ли сам фабрикант, как еще тяжел ход его дела, как еще во многих местах колесо, пущенное им, часто с большими усилиями, задевает, цепляется; не чувствует ли он, что все дело надо держать в руках — ив сильных руках, что надо иногда бить наудалую и налегать всей силой груди, чтобы двигать упрямый механизм; имея фабрику, и особенно большую фабрику, так и чувствуется, что имеешь дело с грубой, дикой силой, которая того и гляди разобьет…
Безграмотность работника как следствие его грубости, неопределенное, пугающее на каждом шагу отношение его к хозяину, трудность разбирательства, уже вызвавшая новое учреждение; одним словом, все крупные и мелкие черты — до самых ничтожных — этого быта, где все друг с другом связано, имеют на это самое значительное влияние. Фабриканты скупятся на школы и теряют свой покой; они считают учтивость с рабочим роскошью и встречают всюду грубость. Взгляните на одну выдачу денег на фабрике, и вы увидите, сколько самых мелких, невыносимо раздражающих отношений скрывается между рабочим и хозяином, и виновата в этом более всего безграмотность, тупость работника, при всем прославлении его здравого смысла… У нас еще до сих пор живет мысль, что грамотность вредна простому народу; советовали бы заглянуть господам с такими убеждениями на фабрики и посмотреть, сколько там вреда от одной безграмотности! Недавно нам пришлось слышать один достоверный факт, что грамотные солдаты (не помним, какого полка) дали между собою обещание оставить гнусную народную брань. Не видно ли и в этом отношении, как действует на народ грамотность, не подействует ли даже и это одно на нравственность фабричного и на улучшение его быта?
Одно Лефортово может дать на это неленивому наблюдателю подробный и многосторонний ответ.
ПАРК И СОКОЛЬНИКИ
— Где ты был вчера? — спросил высокий изжелта-бледный блондин со стеклышком в одном глазу, одетый во всем английском — в широких брюках, широком плаще и узкой с маленькими полями шляпе, другого молодого человека, с окладистою русою бородой, торчащей обширным веером, в короткой английской жакетке, широких полосатых брюках и с коротенькой тросточкой.
— В Сокольниках, — отвечал последний.
— Много было народу?
— Почти никого — одно купечество…
Мы невольно остановились при этой фразе и оглянули ответившего с ног до головы. Останавливаемся на ней и теперь… Почти никого — одно купечество!.. Это замечательная фраза: она характеризует многое в наше время… Она родилась в Парке, на углу против театра, где в первой половине мая любит подышать чистым воздухом наша аристократия, где она любуется богатыми экипажами и откормленными лошадьми, носящими из конца в конец ее знакомых и родственников; фраза высказана молодым человеком, по всем приметам львом, аристократом, выслушана она без малейшего замечания таким же львом и аристократом; кругом было много почтенных и дряхлых особ, приехавших из Английского помочь своему пищеварению майским воздухом; она не вызвала в этом кружке ни насмешек, ни порицания, ни малейшей заметки… Нам же она показалась интересною, и мы ставим ее во главе нашей характеристики Парка и Сокольников.
В Парке спрашивают про Сокольники:
— Много было народу?
Отвечают:
— Почти никого — одно купечество. В Сокольниках спрашивают про Парк:
— Весело было? Отвечают:
— Скучно… здесь лучше, там мало своей братьи — все дворяне.
Дворяне любят Парк, купцы Сокольники; черного народа почти не видно в Парке; в Сокольниках его — гибель; дворянин — редкий гость, и ему будет скучно в Сокольниках, купец не знает, куда деть руки и ноги, когда попадет в аристократический кружок в Парке...
Следовательно, Сокольники и Парк стоят того, чтобы обратить на них внимание, уже не как места прогулки, а как места характеристики двух слоев общества.
Парк, по общему голосу, место приличное; он образовался искусственно, в нем не одна природа, и нет ее полного, могучего обаяния; дорожки его не протоптались, а устроены, обложены дерном, огорожены выкрашенным деревом, деревья размещены купами, но купы эти не на большом пространстве и не могут назваться рощею, зелени много, но зелень не массою, зелень разорвана, и между нею ни тени, ни прохлады, ни присесть негде под деревом, ни прилечь некуда, где-нибудь в тени... Русский человек по природе своей не любит искусственности, ему тесно, мало места в ограниченно-очерченном саду, ему всего неприятнее забор за кустами зелени; он, напротив, любит лес, рощу, поле, чтобы все перемешивалось, скрещалось и чтобы нигде не видно было конца; он любит дать простор и волю взгляду, и если выедет из города, так подавай ему деревню.
Парк не удовлетворяет простого русского человека: он не любит погулять так, чтобы травы не измять, чтобы не прилечь к матери сырой земле, чтобы не попить чайку под деревом, в виду бесконечной рощи. Простому мужичку странно как-то усесться на лавочку, в виду которой гуляют баре, ему жестко на этой лавочке, не по себе, и он не ходит гулять в Парк и называет провести время там — проживаться...
Все, что близко к народу и вышло из него,— мещанин-ремесленник, большая часть купечества не любят Парк; все, что далеко от народа и уже стремится в противоположную сторону, предпочитает Парк Сокольникам, разумеется, не принимая при этом немалых исключений. Парк — место приличное и уже имеет свою историю; дачи его в наше время по большей части пусты, и то и дело до самого конца лета попадаются надписи: отдается да продается... Но если кто скажет, что в Парке живут мало или гуляют мало, тот очень ошибется: потребности общества идут своим путем, не обращая внимания на всевозможные теории, расположение или нерасположение. Между тем как пустеют год от года и вместе с дедушкой воксалом, дряхлеют дачи Парка, год же от года они вновь строятся и растут, как грибы, в превосходной березовой роще, соединяющей Парк с Петровским-Разумовским, и, стоя отдельно, они примыкают к Парку как место жительства к месту прогулки; это будто отростки старого корня парковских дач, который пробежал несколько пространства под землею и показался на Божий свет там, где ему прохладнее, и лучше, и удобнее. Рушится воксал, строится Сакс; театр, пустевший несколько лет, возобновляет с нынешнего года свои спектакли. Парк находит свое старое, лучшее время, рухнувшее со всеми опустевшими домами, театром и замками, время московских загородных гуляний, где имена кн. Юсупова, Шереметева, Нарышкина стоят, как баснословные мифы старой русской жизни, в которой было тепло и светло панам и барам, а до остальных доносилось только хлопанье пробок да чувствовалось хлопанье бичей. Жизнь эта рухнула... несколько лет все лежало в пыли в Петровском парке... старец величавый — Петровский замок пустел несколько лет. Теперь все начинает будто складываться по-новому: Парк оживает, расширяет свои пределы.
