Леонид Шебаршин - КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки
Никто не помешал президенту и председателю Верховного Совета России сесть в черные сверкающие автомобили, никто не пытался останавливать их при выезде из Архангельского, не гналась за ними вооруженная погоня, и они благополучно добрались до Белого дома на Краснопресненской набережной. Таким образом, выводя президента за руку из загадочного состояния задумчивости, председатель парламента сделал решающий шаг к спасению российской демократии. Дальше уже события понесли и Ельцина, и Хасбулатова к триумфу...»
Строка нанизывалась на строку, старенький «Шеффер» легко бегал по бумаге. Так бывало, когда надо было срочно отчитаться о проведенной операции, толково изложить политическую информацию, доложить в Центр о беседе с важным источником. Писать приходилось, как правило, по ночам, поскольку именно к ночи и завершались всякие интересные служебные события. Радостное возбуждение от удачно сделанного дела придавало стройность и легкость мыслям, они быстро ложились на бумагу, и два-три часа работы пролетали как один миг. Генералу подумалось, что если бы сейчас ему удалось взглянуть на свои сообщения, он смог бы сразу же определить тогдашнее настроение по самому строю фраз, по выбору слов, по логичности написанного. Так же можно было бы распознать и признания в неудачах, срывах, сбоях, провалах — они писались свинцовой рукой, душа отказывалась верить в поражение, но разум безжалостно диктовал короткие тяжелые фразы.
Сейчас же Генерал притомился и несколько засомневался. Встреча Хасбулатова с дипломатами могла состояться до августа 1991 года. Возможно, что тогда он говорил только о своей теснейшей дружбе с Ельциным: «...тогда я сказал Борису и он...», «...мы с Борисом...», «...Борис послушался...» и т.п. Это было достоверно. Достоверно и то, что Хасбулатов рассказывал о происшествии в Архангельском ранним утром 19 августа именно в тех выражениях, которые запомнились Генералу, но, возможно, при других обстоятельствах.
«Какая разница? Кому интересны микроскопические подробности грандиозного обвала? Все они хвастались, врали, обманывали друг друга, думали, что творят историю, а история тащила их самих за загривок, как слепых котят... Вчерашние герои становятся преступниками, а преступники — героями; завтра они поменяются местами. Так и качается российский маятник».
Генерал уставился невидящими глазами в сосновый сучок— коричневый ровный кружочек на желтоватой доске — и укорил себя за то, что даже в мыслях употребляет слово «российский» вместо «русский». Русский маятник, именно русский; едва ли он качался бы так зловеще у россиян-татар, россиян-евреев или десятков других российских народов. Характер российской истории задан русскими. «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому не жалко умирать», — Пушкин цитировал Овидия. Старик вспоминал Пушкина; строка эта волновала его с юности, с того времени, когда он впервые прочитал «Евгения Онегина».
Коричневый кружочек на стене вдруг насмешливо подмигнул: «Ну что, Старик? Задремываешь? Пытаешься разгадывать великую тайну русской души?» Голос был знакомым, давным-давно именно таким голосом, с легкой иронией, забавляясь простыми странностями жизни, слегка посмеиваясь над собой и над собеседником, говорил Тимур — татарин, женатый на еврейке, исконно русский человек.
Генерал вздрогнул. Нарушался установленный им самим и необходимый ему порядок: обитатели мира теней должны были появляться по его вызову, но не по своей воле. Порядок нарушался все чаще и чаще. Вот и Тимур заговорил после долгих лет молчания. Пожалуй, именно он мог бы стать не мимолетным добрым приятелем, а задушевным другом и доверенным лицом. Не получилось. Жизнь развела их в разные стороны. Но в мире теней Тимур был, и Генерал порадовался, что он дал о себе знать.
Бесконечный день, непроглядная темень за окном, холодный ветер, тревожный шорох несуществующих шагов на дороге, и в комнатенке нечем дышать — так накурил не заботящийся о своем здоровье Старик.
Он встал, помахал руками, расправил плечи. Задумчиво посмотрел на сосновый сучок и решил оставить его таким как есть. Не завешивать фотографией или открыткой, иными словами, не взыскивать за насмешливое подмигивание. «Дожил! С людьми говорить неинтересно. Общаешься с призрачной собакой, неодушевленными предметами и умершими друзьями».
Если бы Генерал приостановился и на секунду задумался, он бы понял, что компания не столь уж плоха, но тело требовало движения, хотело есть, пить. Возможно, оно боялось остаться в мире теней, где его хозяину было так покойно и уютно.
Немудреные вечерние дела не требовали ни раздумий, ни усилий. Можно было бы посчитать, сколько тысяч раз стареющий человек ужинал, пил чай, читал на сон грядущий, выходил на крыльцо, чтобы посмотреть на звезды, на темные ели, кремлевскими башнями прорисовывающиеся на ночном небе. Считать не хотелось, числа удручали и величиной, и ничтожеством.
Лампа в кокетливом абажурчике погасла и тихо остывала, луна светила откуда-то сбоку голубым, отраженным от снега светом. Надо было спать, но не засыпалось. Мелькали лица Ельцина и Хасбулатова, задумчиво и лукаво улыбался Тимур, беспокоила какая-то забота о справедливости и объективности, словно будущий неведомый читатель был не в состоянии разобраться в писаниях, и Генерал уже сейчас переживал за него. Было тихо, беспробудно тихо, и никто не скулил, не скребся во входную дверь.
Ксю-Ша! Где ты, Ксю-Ша?
ВЫСОКИЕ СФЕРЫ (Продолжение)
Каждый мирный день похож на любой другой мирный день; существование после жизни — это покой и мир. Дни сливаются в одну монотонную череду, серую полосу, стенку тоннеля, в котором мчится поезд. Постукивают колеса, ничто не отвлекает взгляда, и нужен особый дар, талант Марселя Пруста или русского Базунова, чтобы найти что-то интересное, заслуживающее внимания в этом успокаивающем и для живых утомительном однообразном мелькании.
Видимо, можно ограничиться достаточно сухим, но тем не менее исчерпывающим описанием каждого обычного загородного дня Генерала: подъем, завтрак, туалет, труды по саду или мелкие работы в доме, скромный обед, чтение или писанина, ужин, недолгий взгляд на ночное небо с холодного крыльца, прогулки по голому, замерзшему лесу. На этом сером полотне изредка мелькают яркие пятнышки: зашел сосед, пришлось съездить в город за провиантом, где-то поодаль звучали автоматные очереди, но так и осталось неизвестным, кто и в кого стрелял. Автоматная стрельба вызывала в памяти Тегеран, Кабул, Москву, поэтому и создавала впечатление яркого пятна в мелькании безликих дней. Забегал на тихий участок заяц в новой зимней шубке. Это тоже было событием, и Генерал даже сожалел временами, что укутал яблоньки и вишни еловым лапником именно для того, чтобы их кору не обглодал вот этот заяц. Пусть бы ел, а весной можно было бы поворчать, поругать зверька и посадить новые деревца. На этот подвиг не хватало духу — давило незримое общественное мнение, совершенно пустая теперь боязнь прослыть чудаком: вот, мол, зайцев яблонями кормит; человеческими судьбами распоряжался, а теперь совесть убаюкивает, откупается от чего-то...
