Евгений Шварц - Статьи и воспоминания
В "Телефонной книжке" есть и общее представление о еврейской внешности: "Есть евреи не семитического, а хамитского типа: курчавые волосы, толстые негритянские губы. Фрэз Илья Абрамович противоположной породы. Если бы под его портретом стояла подпись: "Наследник Исменского престола", всякий подумал бы: "Да, настоящий араб". Он строен, сухощав, смугл, длиннолиц, по-ближневосточному аристократичен" [39]. "Хамитскими" Е.Л. считал и черты внешности отцовских родственников: "...все Шварцы, полногубые, негроподобные, - я, к сожалению, не принадлежал к их породе" [40]; зато у Антона лицо "с ясно выраженными шварцевскими чертами - не семитическими, а хамитскими: полные губы, густая шапка жёстких волос" [41].
Надо заметить, что место еврейских мотивов в воспоминаниях Шварца со временем только увеличивается, как с возрастом яснее проявляются еврейские черты во внешности самого писателя. (Верно, впрочем, и то, что героев-евреев в "Телефонной книжке" так много потому, что они, действительно, преобладали в окружении Шварца - литературно-театральных и врачебных кругах Ленинграда и Москвы).
К описанию евреев в мемуарах Шварца привлекается и эпитет "библейский", который обозначает, скорее, общееврейские чувства или силу их, а не библейские образы и сюжеты. Например, о Натане Штейнварге (директоре Дворца пионеров в Ленинграде) написано, что он "по-библейски обожал семью" [42]; у мамы М.Г. Шапиро "библейски могучий характер, что сказывалось в грозном её молчании, осуждающем и уничтожающем" [43]; а "старенький скульптор" Гинцбург вопит "отчасти с библейской, отчасти со стасовской яростью" [44]. Эпитет может относиться и к неевреям, например, о Вахтангове сказано, что он "и учитель в библейском смысле этого слова" [45].
В "Телефонной книжке" при рассказе о русско-еврейских семьях всегда подчёркнуто Шварцем несходство во внешности и поведении супругов и непременно описываются дети от этих смешанных браков [46]. Приведу один из примеров - семьи критика и журналиста Симона Давыдовича Дрейдена: "Он был самый длинный, патлатый и хохочущий из всех. Тощий. В очках. Необыкновенно и энергичный, и рассеянный в одно и то же время. <…> Он женился, как подобает, на женщине, вполне ему по конституции противоположной: полной блондинке. <…> Родился у них мальчик Серёжа. <…> Мальчик беленький и уж до того русский, что это просто удивительно" [47].
Кроме внешности (отлично понимая при этом "бесплодное, неразрешимое желание - понять человека по лицу" [48]), в мемуарах описаны более сложные признаки национальности, например, "русский юмор": учитель Шебедев "был наблюдателен и необыкновенно смел. Смело объединял, подчиняясь своей, внутренней логике, факты, о которых рассказывал. Это был русский юмор. (Образец: Чехов пишет брату: "Вам дали классическое образование, а вы ведёте себя так, будто получали реальное")" [49]. О той же черте "русского" юмора - алогичности - в описании атмосферы и друзей 1920-х годов (Олейникова, Хармса, Заболоцкого, Маршака, Житкова): "Остроумие в его французском представлении презиралось. Считалось доказанным, что русский юмор - не юмор положения, не юмор каламбура. Он в отчаянном нарушении законов логики и рассудка. ("А невесте скажите, что она подлец".) И угловатый, анархический Житков, русский из русских, с восторгом принимал это беззаконие" [50].
В рассказе о любимой семье друзей юности Соколовых подчёркнута также "особая, обожаемая мной русская артистичность" [51].
Трудным вопросом о национальной природе - русской или еврейской - юмора Шварца я здесь не задаюсь, но мне кажется, что и его национальная самоидентификация, и его юмор далеки от однозначности. (Драматург Леонид Малюгин, например, пишет в воспоминаниях о юморе Шварца, приводя примеры Гейне и английского "юмора со спокойным лицом" [52]).
Кроме "своих" "русских" евреев, описал Е.Л. дважды и "чужих", с которыми он столкнулся в поездке по Грузии в 1935 г. и в эвакуации в 1943 г. в Сталинабаде (Душанбе). В первый раз это был только взгляд из окна автобуса, в котором ехала делегация писателей, но увиденное было отмечено и зафиксировано почти через 20 лет в записи 6 июля 1954 г.: "...проехали через еврейские поселения, которые самый опытный глаз вот так, с ходу, с автобуса не отличил бы от грузинских. Нам рассказали, что поселились тут они ещё до разрушения Иерусалима и не ссорятся с соседями. Сжились. Не только не ссорятся, а зовут их посредниками, когда начинаются споры или ссоры между грузинскими деревнями" [53]. Запись скорее этнографического характера, но впечатление всё же было надолго сохранено писателем.
Во второй раз это были евреи, эвакуированные из Западной Украины, "бородатые, с пейсами", причём для Шварца их "восточная" стихия была "менее понятна", чем таджикская. Он считал, что и говорят они "по-древнееврейски", что объяснил ему "еврейский поэт из Польши", тоже "представитель" "незнакомого еврейства", с которым "знакомство не завязалось", как пишет Шварц, потому, что "я не чувствовал себя евреем, а его никто другой не занимал".
Это важное признание, ведь Шварц "не чувствовал себя евреем" во время Второй Мировой войны, когда национальность стала вопросом жизни и смерти. Он был в эвакуации, а "еврейский поэт", у которого немцы "убили жену и дочь", "всё рвался на фронт и уехал воевать, наконец". О поэте рассказано холодно, отрывочно: "Говорил он по-русски без акцента. Бросит несколько слов и задумается. <…> Фамилию его - забыл" [54]. Хотя на соседней странице "Телефонной книжки" 1955 года написано почти теми же словами о другом еврее, и эти слова совсем не холодны: "Хирург этот, еврей и одессит, был скромен до аристократичности, говорил по-русски без малейшего акцента. <…> И я забыл его фамилию! Непременно узнаю и запишу" [55].
Евреи, оба говорящие по-русски без акцента, описываются как "чужой" и "свой", фамилии обоих забыты, но для поэта из Польши это неважно, а для хирурга подчёркнуто восклицательным знаком и обещанием узнать.
На этом можно закончить "биографическую" часть, хотя следует ещё указать, что фамилия у Шварца оставалась еврейская, и он ответил отказом на предложение отца, "который считал, что русский писатель должен носить русскую фамилию", подписываться фамилией деда по матери - Ларин. Интересно, что предложил это именно отец, крещёный еврей, и, наверное, в те годы, когда Шварц уже стал писателем (вероятно, после 1929 г., когда прошла премьера первой пьесы "Ундервуд"). "... я всё как-то не смел решиться на это" [56], - написано в дневнике 27 июля 1950 г., а в варианте "МЕмуаров", изданном Лосевым, добавлено: "... я почему-то не посмел, не решился на это. Смутное чувство неловкости остановило меня. Как будто я скрываю что-то. И я не смел считать себя писателем" [57].
