Максим Семеляк - Музыка для мужика. История группы «Ленинград»
Андрей «Андромедыч» Антоненко
Пузо в те времена выработал шикарный номер — в конце представления клал барабан на сцену, туда выливали все, что было под рукой: пиво, воду, вино, даже водку… хотя нет, водку жалко было. И он садился на сцену и колотил в этот водяной барабан, как в клипах восьмидесятых годов.
Сергей Шнуров
Я пробовал играть концерты по трезвости, но могу сказать, что в этом не было ничего интересного. Когда ты трезвый, внимание у тебя скачет по мелочам. А когда пьяный, ты видишь картину в общем.
В рок-группе может быть лидер, может быть ведущий музыкант, а бывает тотемное существо (как, например, Без в Happy Mondays). В группе «Ленинград» таких тотемных существ было два: одного называли Пузо, другого Севыч. Оба они служили своего рода наружной рекламой «Ленинграда». У первого в группе было вполне боевое гитарное, вокальное и организационное прошлое, однако в историю музыки он все-таки войдет как человек с большим барабаном. В компетенцию второго изначально входили лишь маракасы, бубен и губная гармошка (на моей памяти она была задействована только однажды — на премьере песни «Бляди» в ДК МАИ). Вклад странной парочки в собственно музыку, в общем, приближался к нулю. При этом всем было совершенно очевидно, что без этих двоих искомой музыки, возможно, не было бы вовсе. Пузо, Александр Адольфович Попов, архитектор, велосипедист, адепт Галича и The Doors, гроза французской полиции (однажды в парижском аэропорту его приняли за неумеренно громкое прослушивание группы «НОМ» с ноутбука на плече); обладатель экстрапрозвища Центнер и практически неотражаемого удара левой, умел, согласно легенде, пить во сне — по команде Шнура «Пузо, полтос!» он, не просыпаясь, выпивал и опять затихал. Еще он умел петь и делал это, надо сказать, уникально. Вокал его представлял собой нечто среднее между классическим Романом Неумоевым и ранней Диамандой Галас. На концертах за ним были закреплены следующие композиции: «Жопа», «Кокаин — хорошо, ну а водка лучше» (коронный его номер), «Страдаю», «Зенит» и «На Витебском вокзале». Все эти вещи он пел отменно.
Всеволод Михайлович Антонов никаких песен не пел, за исключением финального куплета песни «Все это рейв»: «Ну а мы, ну а мы пидарасы, наркоманы, фашисты, шпана, как один социально опасны, и по каждому плачет тюрьма». С годами Севыч дошел в исполнении этой сентенции до абсолютного совершенства. Он вносил в нее то галичевские (опять-таки) нотки, то какую-то аховую цыганщину — я подозреваю, что сам Константин Кинчев исполнял это свое сочинение несколько реже, чем Севыч. Он вообще гениально интонировал. С его тембром и навыком петь «Сокольнички» ему просто необходимо записать сольный альбом — такая попытка уже была, но не слишком удачная. Шнуров ее не одобрил. (Впрочем, я бы на месте Севыча просто собрал все концертные исполнения куплета про пидарасов-фашистов-шпану да и шлепнул бы их на компакт-диск.)
Севыч прыгал в зал, имел ремень с удивительной пряжкой в виде букв S,E,X, рассказывал со сцены анекдоты, подпевал, где нужно, и вообще служил бессменным обладателем приза зрительских симпатий. Слушать его речи — это мало с чем сравнимое удовольствие. Однажды мы сидели с Севычем, и он одновременно называл словом «мама» меня, стоящую на столе бутылку водки, проходящую мимо официантку, а также разговаривающую с ним по телефону девушку. При всем разгуле омонимии ясность произнесенного оставалась кристальной. Севыч меломан — едва ли не единственный в «Ленинграде». По крайней мере, только с ним я мог обсудить что-то типа дабстепа, неофолка и прочей ерунды, на которую мы с ним оба с удовольствием велись, а прочая группа скорее посмеивалась. Севыч в некотором смысле нерв «Ленинграда» — у него у самого нервы ни к черту, и любые вкусовые промахи коллектива он чувствует лучше всех. На сцене он был похож на Леннона — с годами, правда, это сходство все более утрачивалось и постепенно сошло на нет. К 2007 году Севыча принимали уже в лучшем случае за Шемякина.
И Севыч, и Пузо бесчинствовали на концертах за десятерых, но негодником № 1 был, разумеется, Ромеро. Это был настоящий Левиафан «Ленинграда». Несравненный хтонический символ коллектива и неплохой на самом деле саксофонист. Четыре года спустя Шнуров, видимо заскучав по былой хтони, попробовал сделать нечто подобное из Стаса Барецкого. Однако Барецкий все-таки делает шоу вполне сознательно. Ромеро же никакого шоу не конструировал. Он сам по себе был шоу. Обитатель поселка Морозовка, ражий татуированный детина, похожий на боцмана-корсара, в свободное от «Ленинграда» время обучал детей игре на баяне и сочинял собственные песни («Называй меня просто Эминем», «Мумия принца» etc). Даже Шнуров, традиционно кичившийся своей способностью все и всегда в группе контролировать, однажды признался мне, что ему частенько бывало не по себе, когда рядом на сцене сопел в свой саксофон этот «монстр рока» (шнуровское выражение). Впоследствии, расплевавшись с группой, Ромеро унес с собой эту частичку черного бреда, которая была на самом деле исключительно важна для «Ленинграда», поскольку она создавала своеобразный противовес проникающему шнуровскому обаянию. С уходом Ромеро «Ленинград», несомненно, стал слаженнее и содержательнее, но он лишился объема. От группы исходило настоящее еретическое величие в тот момент, когда Ромеро переставал играть, вытягивался в струнку и вскидывал вверх правую руку в престранном приветствии несуществующей армии, потом снова хватался руками и губами за свой саксофон, издалека напоминающий кипятильник, от чьих звуков температура в зале сразу повышалась вдвое. Как-то раз мой приятель дизайнер попросил меня свести его с кем-нибудь из группы «Ленинград», причем желательно с Ромеро. В тот же вечер в «Китайском летчике» я подвел его к объекту. На поспешные излияния вполне искренних восторгов Ромеро отреагировал коротким: «Пошел на хуй, ублюдок». Приятель мой ужасно расстроился. «Ну как же так, — растерянно бормотал он, — я же ваш поклонник». Ромеро добродушно пояснил: «Рожа мне твоя не нравится».
Настроение у Ромеро менялось стремительно — я хорошо помню, как на одном из концертов в ДК МАИ Ромеро сперва с наслаждением демонстрировал публике член, а потом, резко изменившись в лице, он решительно застегнул штаны и столь же решительно пнул в харю какого-то несчастного, имевшего неосторожность подойти вплотную к сцене. Учитывая комплекцию Ромеро, человеку не поздоровилось. Извиняло разбушевавшегося саксофониста только то, что удар был нанесен в процессе исполнения песни «Танцы танцевать», в которой по сценарию значились слова «а я ему двинул ногой по роже». Шнуров как мог укоризненно посмотрел на Ромеро, покрутил пальцем у виска, но концерт прерывать не стал.
