Анри Труайя - Николай II
В целом же из нации выделилась партия, возмущенная вероломством япошек, бомбардировавших Порт-Артур без всякого объявления войны, и мечтавшая о немедленном и кровавом реванше. Гвардейские офицеры считали честью отправку на фронт. Гражданские лица записывались в Красный Крест. Охваченные духом соперничества, богатые коммерсанты соревновались, кто внесет большие суммы на поддержку военных усилий правительства. Дезинформированное прессой общественное мнение было убеждено, что Россия отправляется в быструю и легкую колониальную экспедицию. Только несколько скорбных умов старались обратить внимание публики на то, что у японцев современная, хорошо оснащенная и хорошо организованная армия, что Япония находится в непосредственной близости от театра военных действий, тогда как русским приходится транспортировать боеприпасы и живую силу за 8 тысяч верст по единственному и притом недостаточно надежно защищенному железнодорожному пути. В лагере скептиков находились также все национальные меньшинства, преследуемые Плеве, все революционеры и все либералы. Они возлагали на царя и его советчиков ответственность за бесполезную и дорогостоящую военную авантюру, предпринятую ради удовлетворения амбиций нескольких горячих голов и подозрительных финансистов. Некоторые, из числа самых ярых противников режима, втайне даже желали поражения, которое сотрясло бы трон. Что же касается простого люда, то он едва ли мог понять, почему его отрывают от родного дома, от земли и посылают в далекую Маньчжурию сражаться с японцами, о которых он раньше и слыхом не слыхивал.
Несмотря на повреждения, причиненные стоявшим в Порт-Артуре кораблям, Николай был по-прежнему убежден в скорой и легкой победе. «У нашего государя грандиозные в голове планы, – писал военный министр Куропаткин. – Взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет… Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется государю более понимающим, чем мы, министры… Витте сказал мне, что он вполне присоединяется к моему диагнозу».[88] Вполне понятно, куда решительнее был настроен Плеве: Россия, говорил он, была выстроена штыками, а не дипломатией.
Под давлением своего окружения Николай поставил Куропаткина во главе армии, при этом подчинив его адмиралу Алексееву. Отсюда дуализм командования, пагубно сказавшийся на проведении операции. Провозгласив мобилизацию ряда военных округов, царь пустился в поездку по стране, принимал парады войск, отправлявшихся на театр военных действий, и по совету императрицы раздавал им образа святых, которые солдаты принимали, стоя на коленях. Это породило непочтительную шутку в офицерской среде: «Противник будет забрасывать нас снарядами, так мы забросаем его иконами».
Японцы, которым внезапное нападение на русский флот создало преимущество на море, высадились в Корее, овладели всей страной и обосновались в столице – Сеуле. 31 марта на броненосце «Петропавловск», подорвавшемся на мине и затонувшем в какие-нибудь две-три минуты, погиб легендарный адмирал С.О. Макаров; вместе с кораблем пошли ко дну около семисот матросов и большая часть офицеров команды; в числе немногих спасенных оказался кузен царя – Вел. кн. Кирилл Владимирович. Потеря «Петропавловска» явилась национальной скорбью. «Целый день не мог опомниться от этого ужасного несчастья», – записал в своем дневнике государь. Но в петербургских гостиных уже пошла гулять издевательская шутка, что Вел. кн. Кирилл не утонул благодаря тому, что научился хорошо плавать в «Аквариуме» – популярном ночном кабаре. Но, несмотря на дурные новости с фронта, светская жизнь в столице продолжалась с прежней пышностью, только что гала-вечера назывались теперь благотворительными, на балах проводились лотереи в пользу раненых, а несколько гранд-дам, по примеру императрицы, заводили склады амуниции для новобранцев, где работали с подругами. 6 апреля Николай записывает в своем дневнике: «Аликс пошла первый раз в склад».
18 апреля 1904 года 1-я императорская японская армия форсировала реку Ялу и вынудила русских оставить позиции у Тюренчена. Несколько дней спустя японцы высадились на полуострове Ляодун и осадили Порт-Артур. Таким образом гарнизон города, состоявший из двух пехотных дивизий, был отрезан от остальных русских сил – так называемой Маньчжурской армии, которая по приказам Куропаткина по-прежнему концентрировалась в каких-нибудь двух сотнях километров от театра военных действий. Подкрепления подходили медленно: однопутная Транссибирская дорога пропускала три-четыре пары поездов в сутки (потом – до восьми пар). В ожидании подхода сил, достаточных для деблокирования Порт-Артура, Куропаткин пытался сдерживать продвижение противника чередою нерешительных стычек – бои у Вафангоу, Дачичао, Кайчена… Эти кровавые схватки деморализовали русских солдат, которые все более страдали оттого, что их посылали сражаться вдали от родины, за дело, смысл которого им не дано было понять. Напрасно Куропаткин устраивал все новые молебны со святыми образами и хоругвями, напрасно повторял он: «Терпение, терпение и терпение, господа!»[89]
Поражения на фронтах разжигали недовольство масс в тылу. Витте заявил: «Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее».[90] Революционеры активизировались все больше и больше – 15 июля министр Плеве, ехавший в карете на вокзал для ежедневного доклада государю, был разорван бомбой, брошенной террористом Сазоновым. В этот день император записал в своем дневнике: «Утром П.П. Гессе (дворцовый комендант. – Прим. автора) принес тяжелое известие об убийстве Плеве брошенною бомбою в Петербурге, против Варш[авского] вокзала. Смерть была мгновенная. Кроме него, убит его кучер и ранены семь чел[овек], в том числе командир моей роты Семеновского полка кап[итан] Цветинский – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! (Плеве и Сипягина. – Прим. автора.) На то Его святая воля!.. Обедали на балконе – вечер был чудный». Чтобы на время расследования происшествия на месте повернуть экипажи на другой маршрут, рядом с воронкой, оставшейся на месте взрыва, был повешен фонарь; проезжая мимо этого сигнала, кучера посмеивались, зеваки хихикали в кулак, и даже в высшем обществе никто ничуть не сожалел об убиенном. Приглашенный на воинский обед в Красное Село Морис Бомпар пишет: «Собрание было оживленным, весьма приятным и вполне бонтонным. На нем сплетничали о тысяче светских историй. Ни единого слова о позавчерашнем покушении… Графиня Клейнмихель, устраивавшая этот обед и возвратившаяся вечером с нами в Петербург, не могла скрыть своего раздражения тем, что столь значительное событие не было удостоено ни словца. А все почему? Потому что Плеве был простым функционером, чиновником, судьба которого недостойна внимания столь высокопоставленного общества. Да убережет их Господь и нас тоже от кары, которой заслуживал бы подобный снобизм!» А Суворин заносит в свой дневник: «На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. „Зачем о нем пишут? Отчего не пишут о кучере?“ – кричал он».[91]
