Разум в огне. Месяц моего безумия - Кэхалан Сюзанна
Джефф понятия не имел, что делать дальше, поэтому наклонился и обнял меня, прошептав мне на ухо:
– Сюзанна, знай: мы всегда рядом. Мы помним о тебе.
Я не смогла обнять его в ответ: руки не сгибались.
Линдси, стоявшая позади и наблюдавшая за этой сценой, приготовилась попрощаться. Она никогда не отличалась сентиментальностью; я ни разу не видела, чтобы она плакала. Все это время она держалась молодцом и ни разу не показала, какой невыносимо тяжелой стала для нее эта поездка. Но теперь не выдержала.
Уронив сумки на пол, она обняла меня. И я вдруг тоже заплакала.
Тем утром Линдси уехала, не зная, станет ли ее лучшая подруга когда-нибудь прежней.
34. Мне снится Калифорния
29 апреля, меньше чем через две недели после выписки из больницы, я вернулась в медицинский центр университета Нью-Йорка, чтобы пройти недельный курс плазмафереза. Поскольку выяснилось, что мои симптомы не имели отношения к эпилепсии, а связаны с аутоиммунным энцефалитом, меня поместили на семнадцатый этаж, в неврологическое отделение. В отличие от эпилептического отделения этот этаж в старом крыле еще не успели отремонтировать. Здесь не было плоскоэкранных телевизоров, вся обстановка казалась более обшарпанной, а пациенты – старше, слабее и в целом как-то ближе к смерти.
По вечерам пожилая женщина в одиночной палате в конце коридора кричала: «ПИЦЦА! ПИЦЦА!» Когда папа спросил, почему она так делает, медсестры ответили, что она любила пятницы, когда в столовой давали пиццу.
Моей соседкой по палате была толстая негритянка по имени Дебра Робинсон. Хотя Дебра болела диабетом, врачи считали, что основной причиной ее симптомов был рак толстой кишки, однако их теория пока не подтвердилась. Дебра страдала ожирением такой степени, что не могла сама встать с кровати и сходить в туалет. Она ходила на судно, отчего палата то и дело наполнялась мерзкими запахами. Но она каждый раз извинялась, и ее было невозможно не полюбить. Даже медсестры в ней души не чаяли.
Плазмаферез проводили через катетер, вставленный мне в шею. «О боже», – только и смог сказать Стивен, глядя, как медсестра вставляет иглу. Когда игла проткнула яремную вену, раздался хлопок. Удерживая катетер на месте, сестра закрепила его плотной клейкой лентой, похожей на малярную; она удерживала его в вертикальном положении, и он торчал перпендикулярно моей шее с правой стороны. Лента была сделана из такого грубого материала, что у меня на коже остались красные рубцы. Хотя ходить с катетером было ужасно неудобно, его нельзя было вынимать целую неделю, в течение всего курса лечения.
Обменное переливание плазмы возникло в конце 1800-х годов с появлением в Швеции сепаратора для сливок, при помощи которого творог отделяли от сыворотки. Этот простой механизм вдохновил ученых, и те попробовали применить его для отделения плазмы (желтоватой жидкости, содержащей антитела) от форменных элементов (красных и белых кровяных телец). Кровь проникает в клеточный сепаратор и раскручивается там, как в сушилке-центрифуге, расщепляясь на две составляющих – плазму и форменные элементы. Затем машина возвращает кровь в организм, заменяя взятую плазму, насыщенную антителами-вредителями, новой, богатой белками жидкостью, не содержащей антител. Один сеанс длится три часа. Мне прописали курс из пяти сеансов.
На этот раз моим друзьям можно было приходить и оставаться на любое время, и каждому я дала особое задание: Ханна должна была приносить журналы, моя школьная подруга Джен – ржаные бублики с семенами подсолнечника, маслом и помидорами, а Кэти – диетическую колу.
На четвертый день в больнице меня навестила Анджела. Ее по-прежнему шокировало то, как ужасно я выглядела. Вот как она описала меня в письме Полу: «Бледная, исхудавшая, сама не своя… На нее страшно смотреть». До выздоровления мне было еще далеко.
Последняя ночь в больнице. Соседке по палате Дебре только что сообщили новость: у нее действительно рак толстой кишки, но на ранней стадии. Дебра с медсестрами празднуют постановку диагноза. Сестры пришли за нее помолиться. Я понимаю, почему она рада, почему важно, чтобы у твоей болезни было название. Неизвестность гораздо хуже. Дебра молится с медсестрами и раз за разом повторяет: «Господь милостив. Господь милостив».
Я тянусь к выключателю и чувствую, что должна ей что-то сказать.
– Дебра?
– Да, дорогая?
– Господь милостив, Дебра. Господь милостив.
Наутро меня выписывают, и Стивен везет меня по Саммиту в машине мамы и Аллена. Мы проезжаем мимо «Фэйр-Оукс» [18] – старой психиатрической лечебницы, в которой сейчас находится центр реабилитации наркоманов; мимо школьного поля для лакросса, где я когда-то стояла на воротах; и «квартала 51» – многоквартирного дома на окраине, где много лет назад жили и устраивали вечеринки наши друзья. Потом встаем на светофоре, и Стивен включает магнитолу. В динамиках слышится бренчание испанских гитар в ритме фламенко.
«Пожухлые листья, серое небо. Я вышел на прогулку зимним днем». Стивен узнал песню – одну из наших любимых, песню, напомнившую ему о детстве. Его мама всегда слушала The Mamas and the Papas в машине. «Проходил по пути мимо церкви и зашел. Опустился на колени и стал молиться».
И как по команде, мы со Стивеном одновременно начали подпевать:
– Я мечтаю о Калифорнии в этот холодный зимний день.
Стивен на мгновение оторвался от дороги и удивленно и обрадованно взглянул на меня. Вот оно, наконец, подтверждение, которого он ждал все это время: я все еще была прежней.
Часть третья
В поисках утраченного времени
«У меня осталось лишь самое примитивное осознание своего существования, подобное тому, что, затаившись, проскальзывает иногда в глубинах животного сознания; даже пещерный человек обладал большей человечностью, чем я; но потом память – не о том месте, где я находился тогда, но о других местах, где я жил и, возможно, скоро окажусь, – возникла вдруг, словно веревка, опущенная кем-то с небес, чтобы помочь мне выкарабкаться из бездны небытия; сам бы я этого сделать никогда не смог».
35. Видеозаписи
Вставляю в проигрыватель диск с надписью «Кэхалан, Сюзанна». Запись начинается. Я стою в центре экрана и вглядываюсь в объектив камеры. Больничная ночнушка сползла с левого плеча; волосы грязные, свалявшиеся.
– Пожалуйста, помогите, – говорю я.
Я лежу на спине, неподвижная, как статуя, и смотрю прямо перед собой; глаза – единственное, что выдает мой панический страх. Глаза поворачиваются и смотрят в камеру – на меня нынешнюю.
Такой страх не отражается на фотографиях или когда мы знаем, что нас снимают. Но сейчас я смотрю в камеру так, будто по ту сторону объектива – сама смерть. Никогда не видела себя такой незащищенной, такой расстроенной, и это меня пугает. При виде этой животной паники мне неуютно, но больше всего тревожит то, что эмоции, которые когда-то были такими сильными и буквально потрясали все мое существо, теперь исчезли без следа. Эта испуганная девушка на экране мне незнакома, она чужая, и я не представляю, что это значит – быть ей. Не будь у меня в руках этой электронной улики, никогда бы не подумала, что способна достичь такой степени сумасшествия и отчаяния.
Мой видеодвойник прячет лицо под одеялом, ухватившись за него так крепко, что белеют костяшки.
– Пожалуйста, помогите, – снова молит двойник.
Может, я смогу ему помочь?
36. Мягкие игрушки
«Каково это – быть другим человеком?» – спрашивают меня.
И у меня нет однозначного ответа на этот вопрос, потому что в тот сумрачный период моей жизни у меня, по сути, отсутствовало осознание себя как таковое; я утратила возможность анализировать, способность с уверенностью заявить: «Вот такая я сейчас. А такой была». И все же какие-то обрывки воспоминаний о тех нескольких неделях, что я провела в больнице, отложились в голове. Ближе к воссозданию того времени, когда я полностью утратила связь со своей истинной сущностью, мне уже не подойти.
