Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге
Не было недостатка и в поддержке из Германии частных лиц; то были письма давних друзей Маннов и Прингсхаймов, например, дирижера Ханса Кнаппертсбуша, художника Олафа Гульбрансона, Ханса Пфитцнера и Рихарда Штрауса, где они выражали свое определенное отношение к происшедшему. «Я непременно должен сказать Вам, насколько меня и моих друзей волнует достойная сожаления утрата чувства товарищества в среде людей искусства, что проявилось в этом выпаде против Вашего мужа, — писал Кате Манн Эрнст Пенцольдт. — Написали бы уж хоть получше. Ведь если смотреть со стороны, непредвзято, насколько же ничтожными, убогими и трусливыми они выглядят, я бы даже сказал, смешными. Мелкие душонки, мелкие душонки, как говаривал в таких случаях мой отец».
Однако больше всего семью Манн, в особенности Катю, тронула «реакция великого почитателя Вагнера», тестя Томаса Манна; теща переслала им собственноручно изготовленную ею копию письма Альфреда Прингсхайма, адресованного одному из его коллег, поставившему под «манифестом» свою подпись (по всей видимости, это был физик Герлах), в котором тесть защищал толкование образа Вагнера своим не столь уж любимым зятем.
«17.4.1933. Многоуважаемый коллега! С некоторым удивлением, вернее, я бы даже сказал, с откровенным огорчением, я увидел Вашу фамилию среди подписей под этим памфлетом. […] Я, правда, придерживаюсь несколько устаревших взглядов, но если кто-то позволяет чьей-то злой воле воспользоваться его именем как прикрытием для столь оскорбительного навета, основанного на бессвязных, надерганных из пятидесятидвухстраничного доклада фраз, к тому же частично фальсифицированных, тот обязан, по меньшей мере, потрудиться хотя бы заглянуть в оригинал. Но к моему великому сожалению я позволю себе усомниться в том, что хотя бы даже один из уважаемых подписавшихся господ исполнил эту святую обязанность […]. Так, Томас Манн пишет: „Страстное увлечение волшебной музыкой Вагнера не покидает меня с тех самых пор, как я впервые понял ее и позволил ей полностью овладеть моим сердцем. Я никогда не забуду, чем обязан ему: он научил наслаждаться и понимать; часы, проведенные у театральной рампы, дарили меня самозабвенным счастьем, повергая в священный трепет и наполняя все мое существо благоговением и блаженством, ибо я постигал разумом все трогательное величие замысла, на какой способно лишь такое искусство“. Я полагаю, тот, кто столь откровенно и во всеуслышание делает подобное признание, „патриотически возвеличивая Германию“, достоин защиты от бестактных и вероломных нападок, каковые представляет тот манифест. […] Ежели у Вас как представителя точной науки, быть может, возникло желание узнать содержание обсуждаемого доклада, я весьма охотно предоставлю Вам для ознакомления имеющийся у меня экземпляр».
Дальнейшие подробности о развитии клеветнической кампании узнавали в Лугано из писем Хедвиг Прингсхайм, которые еще раз доказывали, сколь велико было участие матери в делах семьи Манн: «Малышке […] придется задушить в своем юном сердце первую пылкую любовь, поскольку Альфред считает именно ее возлюбленного [имеется в виду дирижер Кнаппертсбуш, горячей поклонницей которого была в это время Элизабет] зачинщиком этого свинства. […] Но слушай дальше: на предпоследнем академическом концерте к отцу подошла супруга нашего возлюбленного и заявила: „Мой муж просил передать вам, что он очень зол на Томаса Манна, поскольку он назвал Р. В. дилетантом“. Фэй, естественно, не понял, что она имела в виду, и тогда она заявила, что слова о дилетантстве прозвучали в его докладе в Голландии, об этом случае мужу-де стало известно из статьи одной голландской газеты, и поэтому он страшно рассердился на Томаса Манна. На что Альфред […] ответил, […] что ее муж может сам высказать свое недовольство тому, кого это лично касается, на ближайшем ланче. […] Во всяком случае, — сделала вывод Хедвиг Прингсхайм, — вполне можно предположить, что этот разговор имеет непосредственное отношение к недавним событиям».
Спустя несколько дней после этого письма, тема которого свидетельствует о том, что занимало эмигрантские круги, в Лугано ненадолго объявились Эрика и Клаус. Оба горячо убеждали родителей ликвидировать недвижимость и навсегда распроститься с Мюнхеном. Однако Томас Манн все никак не мог решиться на это. Он снова и снова возвращался к разговору о том, что неплохо бы иметь два места жительства, мечтал о возможности легально получать причитавшиеся ему доходы от недвижимости, не отказывался от мысли заложить дом либо передать его в собственность детям и искал с постоянно меняющимися компаньонами пути, как бы официально переправить из Германии в Швейцарию свое состояние. Было решено встретиться в каком-нибудь ближайшем приграничном местечке с немецким адвокатом Валентином Хайнсом и перегнать в Брегенц мюнхенскую машину. На ней они могли бы заехать в Цюрих и Базель, где Катя намеревалась присмотреть для семьи подходящую квартиру, а затем отправиться дальше, на Ривьеру, поскольку Эрика и Клаус, пытаясь найти себе стоящее жилье, обосновались там пока что в одном из отелей в Ле Лаванду. Надежда увидеться на побережье Южной Франции не только с братом Генрихом, но и со многими знакомыми и друзьями, а также предвкушение радости от встречи с морем и песчаным пляжем окрылили Томаса Манна, который только теперь, наконец, по-настоящему — впервые после принятого им решения «остаться за рубежом» — осознал, как неимоверно устала его жена, и это был бы хороший повод дать ей как следует отдохнуть и восстановить силы.
Но уже на третий день новые неприятности заслонили сочувствие к Кате; выяснилось, что политическая полиция конфисковала все три машины Маннов: бьюик, хорьх-лимузин и маленький красный ДКВ. Это известие ввергло Томаса Манна «в состояние шока, тяжелой депрессии и усталости», он совсем раскис и только и делал, что лежал на диване, в то время как вконец измученная Катя, сидя подле, любовно старалась убедить его, что сейчас важно быть внутренне готовым к потере и дома, и всего состояния, потому что переправить оттуда даже какую-то часть имущества, видимо, не удастся. Но у них в Швейцарии и без ценностей, оставшихся в Германии, имеется довольно крупный капитал (примерно двести тысяч франков), обеспечивающий им вполне достойную жизнь.
Двадцать девятого апреля — после того как Голо, к большой радости матери, перебрался в Швейцарию, — супруги выехали из Лугано. Встреча с адвокатом Хайнсом, который мог беспрепятственно перевезти несколько заказанных Катей чемоданов с одеждой и кое-какими дорогими вещицами с Пошингерштрассе, не внесла никакой конкретной ясности. Pater familias по-прежнему никак не мог ни на что решиться и выбрал — уже в который раз — «средний путь» постепенного расставания с Германией, поскольку сомневался, сумеет ли справиться с психическими нагрузками, которые непременно повлечет за собой откровенный разрыв. Можно, конечно, предположить, что такая стратегия бездеятельного ожидания была вызвана неизвестностью судьбы чемодана с ценностями. Судя по записям Кати, она одобряла его поведение, хотя ее письма доказывают обратное: самым лучшим ей казался окончательный и бесповоротный разрыв. Но она знала мужа и понимала, что на тот момент он был не в состоянии решиться на такой шаг. «Мы с Катей сидели рядышком, держась за руки. Она почти наверняка понимает мои волнения из-за содержимого этого чемодана».
Седьмого мая, преодолев в спальном вагоне довольно длинный путь от Мюльхаузена через Тулон до Марселя, прибыли наконец в Ле Лаванду. В то время, как Томас Манн спал, набираясь сил после утомительной поездки, Катя с Элизабет и Михаэлем осматривали дом рядом с отелем, который Манны намеревались было снять. На другой день они возобновили поиски в Санари и Бандоле, где решили остановиться, хотя и не нашли подходящего дома. «Томас и Катя с двумя детьми находятся в гранд-отеле Банд о ля, Эрика с Клаусом — в Санари, в отеле „Ля Тур“. Сегодня были у нас на чаепитии, — значится в дневнике Рене Шикеле от 11 мая 1933 года. — Томас Манн очень несчастен. Он испытывает те же чувства, что и большинство немцев такого же духовного склада. Наверное, они понимают, что происходит и что произойдет, но в общем-то не хотят этого признать».
