Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Вознесенский Андрей Андреевич
Что я «пробормотал» в ответ на самодержавное «вы – ничто»? Я тупо повторял: «Я – поэт».
Вениамин Каверин, сидевший близко, расслышал другие мои слова. Он вспоминает в статье «Солженицын»: «Смертельно бледный Вознесенский говорил: „Я – ученик Пастернака“».
Я прочитал воспоминания Ромма уже в журнале и поражен точностью его памяти, даже некоторые эпитеты сходны с моими записями, например «холодный Козлов», хотя я не был даже знаком с Роммом, о чем очень жалею.
Повлияла ли встреча с царем на мою психику? Наверное. Душа была отбита стрессом. Из стихов пропали беспечность и легкость. Назло им, вопящим: «В Кремль? Без галстука?! Битник!..» – я перестал с тех пор носить галстуки вообще, перешел на шейные платки, завязанные в форме кукиша. Это была наивная форма протеста.
Тяжелей всего было видеть не торжествующие рожи врагов в зале, а ускользающие улыбки приятелей в фойе во время перерыва, прячущих глаза, будто не узнающих тебя.
В центре фойе, в кругу литклассиков, среди серых пиджаков врезалось в память весеннее салатно-зеленое платье Зои Богуславской, молодого критика и начинающего прозаика. Рядом что-то вещал Лебедев. Заметив меня, она развернулась и демонстративно на весь зал поздоровалась. Подошла. Заговорила. Номенклатура обиженно выделяла адреналин. В этом поступке, рискованном для ее судьбы, озонно проступила чистота и красота ее характера. Странно, вроде гонимым был я, но именно ее хотелось спасти, вытащить из круга вурдалаков.
Необъяснимая вещь психология: даже теперь, зная, что вся истерика Хрущева была отрепетирована, чтобы напугать интеллигенцию, испробовать угрозу высылки из страны, в душе моей остался светлый, даже святочный образ Никиты Сергеевича, он остался для меня царем-освободителем. Я не держу на него зла за себя.
Как в анекдоте о вожде: «А мог бы и бритвой полоснуть!..»
Так душа моя приобретала экзистенциальный опыт, общий со страной и в чем-то индивидуальный, что, согласно Бердяеву, и способствует созданию личности.
Многое позабылось, но подушечки пальцев помнят ледяной кремлевский стаканчик, покатившийся по трибуне, помнят четкие хрустальные крестики граней на нем. Глядишь, не останови я этот стаканчик, упади он, разбейся на весь зал – очнулся бы Премьер от припадка, обстановка бы разрядилась, прибежали бы прислужники осколки заметать, кампания сорвалась бы, не было бы ни проработочных собраний, ни всесоюзного ора, процесс развития культуры пошел бы по-иному…
Но стаканчик уцелел. Случай?
«Чем случайней, тем вернее».
Хамящие хамелеоны
Большинство людей, конечно хорошие, но они хорошо маскируются. Дело камуфляжа отлично поставлено в Союзе писателей.
Невозмутимые архивы хранят протокол № 8 заседания Секретариата Союза писателей 5 июля 1967 года. Я был вызван для проработки. Сейчас их устрашающие формулировки кажутся смехотворными, но тогда от них ежились.
«СЛУШАЛИ: О письме поэта А. А. Вознесенского на имя редактора газеты “Правда”…
ПОСТАНОВИЛИ:
Секретариат не может согласиться с точкой зрения Вознесенского, дающей совершенно недопустимую и неверную оценку взаимоотношениям руководства СП СССР с писателем, якобы построенным на системе лжи и обмана… Секретариат резко порицает поведение А. Вознесенского… Би-би-си и другие зарубежные радиостанции изо дня в день передают изложение письма А. Вознесенского в редакцию „Правды“, а равно его обращение в Секретариат по письму Солженицына на имя IV Всесоюзного съезда писателей…
Секретариат обращает внимание руководства и всех сотрудников аппарата Иностранной комиссии на необходимость повышения бдительности…»
Повод для моего письма в «Правду» был внешне незначительным. Уже поутих рев собраний, прорабатывавших меня после крика Хрущева. Вышла книга «Антимиры»…
В это время обретал силу жанр правозащитных писем, подписанных интеллигенцией. На подписантов были гонения. Известно «Письмо 63» в защиту Синявского и Даниэля.
Вступившихся за писателей не сажали, но жизнь им портили. В защиту Пастернака подобных писем не было: интеллигенция тогда еще не проснулась. Однако первым письмом в защиту Синявского и Даниэля, а может быть, и первой ласточкой подобных документов было «Письмо 18-ти», подписанное Василием Аксеновым, Анатолием Гладилиным, Георгием Владимовым, Владимиром Войновичем и другими. Стояла под письмом и моя подпись. Конечно, невзгоды авторов этих писем несопоставимы с участью Александра Гинзбурга, создавшего «Белую книгу» о процессе.
Так что чиновничьи «компьютеры» порядком поднакопили к этому времени на меня материал и ждали случая проучить за стихи, за высказывания в защиту Виктора Некрасова, за встречу с Керенским в Нью-Йорке – да бог их знает за что? Случай не заставил себя ждать.
Александр Солженицын обратился к IV съезду писателей с письмом против цензуры, некоторые писатели, такие, как Георгий Владимов и Виктор Конецкий, написали письма в поддержку Солженицына съезду. Послал свое письмо и я.
Меня потрясла расправа над Солженицыным. Пытаясь выступить в его защиту, я ратовал за право каждого писателя на свободу творчества. Не беря во внимание несовпадение порой наших художественных воззрений, я всегда выступал в защиту Солженицына.
Но вернемся к злополучному письму. Местью чиновников из Союза писателей стал запрет на мою поездку в США, на выступление в Линкольн-центре по приглашению издателей и Роберта Кеннеди. Надо сказать, что тогда приглашение поэта из нашей страны в США на выступления было неслыханной редкостью. Запрещение пришло, когда вечер отменять было поздно, билеты были проданы. Я написал письмо-протест в «Правду». Понимал, что его не напечатают, но все же хотелось высказаться, хоть какой-то гласности хотелось. Конечно, дело было не в эпизоде с поездкой: и задушенный подушкой съезд, и судьбы моих товарищей, которым я читал письмо, и накопленное за годы – все сложилось в сумбур текста. Читаем:
«…Почти неделя, как я живу в обстановке шантажа, неразберихи, провокаций… 16 июня я получил официальное уведомление из Союза писателей, что моя поездка для выступления в Нью-Йорке 21 июня на Фестивале искусств (это был единственный вечер поэзии на фестивале, и этот вечер был предоставлен советскому поэту) нецелесообразна…
Но черт с ним, с вечером! Забудем, что почему-то сначала все были “за”, а потом вдруг перерешили. Невыносимо, какой ложью и беспринципностью все это обставляется.
Я работаю, участвую в мероприятиях Союза, а оказывается, Союз писателей уже три дня как сообщает журналистам, что я тяжело болен. Им, в руководстве Союза, конечно, виднее, но почему меня хотя бы не известили об этом? Большего идиотизма не придумаешь. Это – издевательство над элементарным человеческим достоинством… Я – живой человек, из мяса, а не марионетка, которую дергают за ниточку.
Почему из радиопередач я вдруг должен узнавать, что, оказывается, “Правительство СССР разрешило Вознесенскому поехать на Фестиваль. Решение о невыезде отменено. Визы выданы. И дело лишь в билете”?
В то же самое время из Союза мне говорят: “Поездка не состоится. Мы отвечаем, что вы больны”. Получается, мне врут одно, всем – другое…
Дело не во мне, дело в судьбах советской литературы, в ее чести, в ее мировом престиже. До каких пор мы сами себя будем обливать помоями? До каких пор подобные методы будут продолжаться в Союзе писателей?
Видно, руководство Союза не считает писателей за людей. Подобная практика лжи, уверток, сталкивания лбами обычна. Так обращаются со многими моими товарищами. Письма к нам не доходят, порой на них за нас отвечают другие. Прямо хамящие хамелеоны какие-то! Кругом ложь, ложь, ложь, бесцеремонность и ложь. Мне стыдно, что я состою в одном Союзе с такими людьми…»
