Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Наши профессора. Семья Бернштам.

История Саши Мякотина.

Поездка в Нижний

На курсах за время нашего отсутствия состоялось постановление, согласно которому слушательницы должны были жить или в интернате или у родственников. Дядина сестра, тетя Маша, к тому времени окончательно разошлась с мужем и, так как он очень мало давал ей, стала сдавать комнаты жильцам. Приехав в Петербург, я уговорила ее сдать комнаты мне и моим подругам, подав директору заявление, что все мы пятеро ее племянницы. Директор смотрел на формальную сторону сквозь пальцы и дал разрешение.

Нам очень хорошо жилось у тети Маши, хотя особого порядка у нее в доме никогда не было. Сама она была никакой хозяйкой, а ее кухарка Матреша отличалась более любопытством, чем кулинарными талантами. Она постоянно подслушивала у наших дверей и с увлечением пересказывала хозяйке наши разговоры, как она их понимала. Счастье, что хозяйкой была тетя Маша, а то могли бы выйти для нас какие-нибудь неприятности.

Раз она прибежала к Марии Федоровне и с волнением сообщила ей:

— Барыня, тут у наших барышень студент один бывает, так ему, сказывают, объявили на выбор — или на шесть недель на отсидку или на вешалку.

А у нас в эту зиму бывало немало студентов, которые сильно рисковали если не «вешалкой», то, во всяком случае, отсидкой и не на шесть недель.

Бывали у нас и два студента Лесотехнической академии, один из которых был вскоре сослан в Нижне-Колымск и потерял в пути двух детей. Один по дороге туда замерз, а другой, родившийся в ссылке, на обратной дороге задохнулся под отцовской шубой. Его товарищ был настоящим кумиром петербургских курсисток. К нему на Лесной проспект, где находилась Академия, отправлялись на паровике целые группы поклонниц, любовавшихся его длинными кудрями и ловивших каждое его слово.

Не помню, почему он оказал нам честь, сообщив, что желает посетить нашу коммуну, хотя из нас ни одна не ездила к нему на поклон.

Мы с некоторым волнением ждали прихода такой знаменитости. Явился он часа на два позднее назначенного времени. На наши вопросы, почему он так поздно, ответил, что ему пришлось долго колесить по городу, чтобы избавиться от шпионов, следующих за ним по пятам.

— Да вы этак собрали к нам шпионов со всего Петербурга, — непочтительно заметила одна из нас.

Он промолчал и только презрительно покосился на говорившую.

Разговор долго не клеился, но, наконец, мы стали его спрашивать — тогда это считалось возможным, — к какой из революционных партий он принадлежит?

— Ни к какой, — с гордостью ответил он. — Ни одна меня не удовлетворяет. У меня свой план, как поднять революцию в народе.

— Какой же? — с интересом спросила одна из нас.

Он обвел нас внимательным взглядом своих больших черных глаз, тряхнул пепельными кудрями — именно это сочетание делало его неотразимым — и, видимо оставшись удовлетворенным общим вниманием, заговорил конспиративным тоном:

— Я решил произвести демонстрацию, которая всколыхнет всех — а не только одно студенчество.

Мы притихли. Вот оно — самое важное.

— Я устрою аутодафе на Казанской площади.

— Аутодафе? — раздался удивленный вопрос.

— Да. Я публично сожгу там свод законов.

Я не раз слышала от Владимира Галактионовича, что закон единственная защита от произвола.

— Почему же свод законов? — с недоумением спросила я. — Законы это ведь все-таки лучшее, что у нас есть.

— Так я не все тома, а только десятый, где законы против политических.

Тут недоумение стало всеобщим.

— Кто же будет знать, какая книга горит? — наивно спросила одна из наших сожительниц.

— А пропаганда? Агитация? — ответил он с апломбом.

Но все же чувствовалось, что эффект не удался.

Одна из нас стала поспешно наливать чай, кстати, поданный Матрешей.

После чая разговор на затронутую тему не возобновлялся. Вскоре красавец из Лесного института ушел, явно недовольный нашей невосприимчивостью.

Мы посмеялись между собой и решили, что не войдем в новую партию.

Эта зима была вообще самой занятой и наполненной за все время нашего пребывания на Курсах.

Прибавились интересные профессора. Начал читать Иван Михайлович Гревс, вскоре ставший самым популярным из профессоров, хотя читал он довольно специальный курс — историографию средних веков.

Лектор он был очень талантливый, и в его изложении такая, по-видимому, сухая материя, как историография, оживала и даже волновала. Он рисовал прекрасные образы историков средневековья, делал экскурсы в их работы, захватывая внимание всей аудитории. Скоро у него образовалась группа постоянных учениц, не меньшая, чем у Введенского. Да и те, кто не принадлежал к признанным поклонницам, с удовольствием и с пользой принимали участие в его интересных семинарах.

Параллельно с ним читал историю средневековья профессор Форстен. Не особенно блестящий лектор, он совершенно не искал популярности, избегая разговоров и знакомств с курсистками. Но его лекции были так содержательны и интересны, что невольно захватывали внимание. Даже экзамены Форстен умел сделать интересными, пользуясь любым поводом, чтобы раздвинуть наш исторический горизонт.

Он развеял, как дым, вынесенный из гимназии миф о самой скучной эпохе — средневековье, да еще, что история средневековья трудная и запутанная.

С самим Форстеном у нас не завязалось никаких знакомств, но многие из нас пришли к мнению, что как раз история средневековья наиболее интересная и нет в ней запутанности и особой трудности.

Интенсивно занимаясь на Курсах, мы не хотели отставать и в понимании общественных вопросов. Прежде всего, мы решили изучить как следует труды Маркса. Пригласили по чьей-то рекомендации руководить нашими занятиями одного специалиста-марксиста.

К сожалению, рекомендация оказалась не из удачных. Может быть, сам он и хорошо знал Маркса, но передать свои знания совершенно не умел. Монотонным голосом он читал одну главу за другой, предлагал трафаретные вопросы и давал такие нудные объяснения, что к концу занятий начинало сводить челюсти.

Никак я не могу вспомнить, одолели ли мы с ним хотя бы первый том. Возможно, ему, как и большинству развивателей, пришлось продолжить свои уже одинокие занятия на Шпалерной в ДПЗ, где мне приходилось бывать по делам Красного Креста.

Дома у нас тогда бывало довольно много народа, благо квартирная хозяйка ни в чем нас не стесняла.

Больше всего мы сблизились с кружком сибиряков, в который, кроме студентов-сибиряков входили известный исследователь Сибири Г. Н. Потанин, его жена и другой сибиревед Ядринцев. Это были люди, безусловно, интересные и подкупавшие беззаветной преданностью своему делу. Они горячо интересовались Сибирью, изучали ее, гордились ею, пророчили ей громадное будущее и готовы были всякого, ничем, в сущности, с Сибирью не связанного, обратить в свою веру и увлечь открывающимися перед ней блестящими перспективами.

Я начала гордиться тем, что хоть и в 6 лет, но провела чуть не целый год в настоящем сибирском городке Таре.

В этом году началась наиболее для меня ценная дружба, не прерывавшаяся до ее смерти, с Марией Вильямовной Беренштам, позже Кистяковской, одной из самых умных и интересных женщин, с которыми меня сводила судьба.

Она была несколько старше нас по возрасту и значительно развитее и начитаннее. Мне очень понравилась и вся ее семья, с которой она меня вскоре познакомила. Отец — убежденный украинофил Вильям Людвигович, его старшая дочь, Анна Вильямовна, игравшая роль хозяйки в семье, рано лишившейся матери, и два брата-студента, Владимир и Михаил. Меньше других меня привлекал только старший из братьев, Владимир, человек, правда, очень талантливый. Он был удивительный рассказчик, и своими страшными историями, всегда случавшимися с ним самим, мог доводить слушателей чуть не до нервных припадков. Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать рассказ о человеке, укушенном бешеной собакой, и всех его переживаниях.