Джером Джером - На сцене и за кулисами
Затем со всех сторон послышались на мой счет шутки и остроты: «Вот бы народу собралось, если бы его выставить в окно магазина!» «Красивый костюм, нечего сказать; только для гулянья по воскресным дням!» «За такого урода смело можно дать тридцать шиллингов!» Нашелся только один добрый человек, который, видя мое замешательство, пожалел меня и сказал наставительным тоном: «Не обращайте на них внимания, дружище; делайте свое дело. Ведь они завидуют вашему костюму». Не знаю, как я сыграл и провел свою роль до конца. С каждой минутой я делался все раздражительнее и все больше и больше волновался, что вызывало еще большие насмешки галерки. Это так на меня подействовало, что потом я несколько дней боялся предстать перед публикой. Конечно, за кулисами все сильно жалели меня, потому что каждый из них не раз испытывал подобные неприятности. Смеяться и издеваться над кем-нибудь очень приятное занятие, но те, над кем смеются, не могут находить это смешным. Сидя в театре, я не могу слышать, когда смеются над актерами. Актеры очень чувствительный народ, и люди, которые осмеивают их, хотя бы и имея на то основания, понятия не имеют, какие причиняют им жестокие страдания и боль. Конечно, иногда не только можно, но даже должно выразить свое несогласие или протест против иной игры, но единственно с целью исправления ошибок и недостатков, а не для издевательства. «Высмеивают» только самые глупые люди, желающие блеснуть перед публикой своим пошлым остроумием.
Пробыв две недели в Ист-Эндском театре, я поступил в хор одной опереточной труппы, гастролировавшей в Уэст-Эндском театре. Здесь я пробыл три недели, в течение которых давалась одна и та же оперетка, и потом получил ангажемент, что было особенно легко вследствие приближающихся Рождественских праздников, и уехал в провинцию.
Мое пребывание в Лондоне было не особенно удачно и мне лично не принесло никакой пользы. Зато дало моим товарищам возможность опять увидеть и насладиться моей игрой. Относительно последнего они мне ничего не говорили, но я сам знаю, что моя игра доставляла им большое эстетическое удовольствие. Мои товарищи очень осторожны в расточении похвал. Я не могу их обвинить в лести; они, наоборот, скорее склонны говорить неприятные вещи, чем приятные. Они народ очень честный и не станут скрывать своих мыслей, а откровенно, прямо в глаза, скажут, что обо мне думают. Я уважаю их за такую прямоту, хотя уважал бы их еще больше, если бы они иначе думали и говорили обо мне. Сомневаюсь, чтобы у кого-нибудь могли быть более добросовестные друзья. Я слышал от многих, что у них есть «восторженные и всем восхищающиеся друзья», «льстивые» и «снисходительные друзья», но никто никогда не говорил, что у него такие хорошие друзья, как у меня. Я часто думал о том, что охотно поменялся бы своими друзьями, если бы нашелся такой человек, который бы был недоволен своими; что касается моих, то я могу поручиться чем угодно, что они — воплощенная справедливость и откровенность. Они незаменимы для человека, который хочет знать свои недостатки; кроме того, каждый самонадеянный человек извлечет из их общества огромную пользу. Я тоже извлек ее.
Глава XVIII
Мой последний дебют
Я покинул Лондон как раз в тот день, когда, ровно двенадцать месяцев тому назад, выезжал в первый раз в провинцию в полной уверенности, что составлю себе известность и артистическую карьеру. Я покидал его с большим багажом с ранним почтовым поездом, выходящим из Истона, а приехал назад, уже не будучи актером, с больными ногами, голодный, в одном только платье, которое было на мне.
Несколько дальнейших отрывков из моих писем достаточно свидетельствуют о последних месяцах моей артистической жизни. Во всех этих письмах проглядывает грустный тон, да и не удивительно, потому что я писал их в то время, когда переживал самое большое разочарованье и когда дела мои были страшно плохи, а при таких обстоятельствах все окружающее представляется человеку в самом тусклом, неприглядном свете.
Вот что я писал спустя три недели после Рождества Христова:
«…Дела идут хорошо, деньги платят аккуратно. Пока все время дают пантомиму, работы мало, издержки тоже невелики, потому что живем на одном месте. Вот начнем переезжать с места на место, тогда будет намного труднее. Как провинциальная публика любит пантомиму и как я ее ненавижу! Не могу сказать, чтобы я был высокого мнения о провинциальной публике. Им еще много надо учиться и просвещаться, пока они поймут, что такое настоящее искусство. Самые плоские остроты и балаганные шутки веселят и приводят их в восторг. Как жителям Биллинсгейта надо еще много поучиться, чтобы знать английский язык, так много пройдет времени, пока провинциальная публика станет что-нибудь смыслить в драматическом искусстве.
В субботу мне пришлось экспромтом играть роль нашего комика, потому что он был пьян в стельку. Вообще, очень жаль, что среди актеров так развито пьянство. Какой репутацией должны пользоваться артисты в глазах публики, если каждый день в театральном журнале им приходится читать следующие объявления: «Нужны только трезвые артисты», «Просят приходить только тех, которые могут не пить, хотя бы во время представления», «Людей, которые вечно пьяны, просят не приходить». Я знаю многих людей, которые нарочно напиваются перед тем, как надо выходить на сцену; очевидно, они делают это в том предположении, что в здравом уме не могут играть и что гораздо лучше сыграют при полном отсутствии его; Причиной этого отчасти бывают неверные и бестолковые слухи, которые существуют в театральном мире. Например, говорят, что такой-то великий актер только потому блестяще провел свою роль, что был пьян, и другой маленький актер, играя ту же роль, нарочно напивается, в полной уверенности, что это поможет ему точно так же хорошо сыграть эту роль.
Точно так же меня всегда возмущала привычка актеров сквернословить и браниться самыми отчаянными словами. Я помню, однажды мы решили платить в общую кассу по одному пенни за каждое бранное слово. Но через два часа мы должны были отменить это постановление, потому что ни у кого из нас в кармане не осталось ни одного пенни…»
Шесть недель спустя:
«…Дела театра идут очень плохо, хотя антрепренер ведет себя джентльменом. До последней недели он аккуратно до последнего пенса выплачивал нам жалованье; прошлую же субботу он созвал всех нас и сказал, что содержать театр он больше не в состоянии, но если мы желаем, то он готов продолжать дело на компанейских началах, чтобы испытать, не повернется ли счастье в другую сторону. Мы согласились, но, конечно, прогорели; после данных восьми спектаклей, за вычетом всех расходов и издержек, чистого барыша осталось восемнадцать пенсов, из которых антрепренер взял себе три части (одну за то, что он антрепренер, другую за то, что играл, а третью уж не знаю почему, должно быть, чтобы вышли вместе три части), а остальные деньги, то есть по одному пенсу на брата, остались нам. Стыдно подумать, что я в неделю проживал здесь столько, сколько в Лондоне платил за один только обед…»
