Николай Японский - Дневники св. Николая Японского. Том ΙV
Я прямо отказал в увольнении, сказав, что и права не имею увольнять, ибо он воспитан Церковью для службы ей; издержаны на него тысячи церковных денег, потому что поступил в Семинарию с обещанием служить Церкви, послан в Академию вследствие обещания служить Церкви. Ныне, если он, вопреки всем этим обещаниям, оставит церковную службу, то сделает грех пред Богом и бесчестный поступок пред людьми. Если он и отец его хотят запятнать себя грехом и бесчестием, то я силою не могу удержать их от этого, но позволения и благословения своего на то не даю.
Ушедши от меня, в Семинарии он объявил своим товарищам — учителям, что бросает церковную службу (чтобы поступить куда–то наемным переводчиком).
Итак, из двенадцати посланных мною в Академию шести уже нет, только шесть остаются на службе Церкви. Из первых двое померли (Мацуи в Петербурге, Намеда здесь), четыре обманули и ушли. Другие шесть долго ли продержатся, Бог весть! Итак, в Академию, если вперед посылать кого, то нужно с большим разбором — угадывать надежных для службы людей, если таковые найдутся когда–нибудь.
Целый день сегодня я был глубоко опечален этим низким поступком из среды самых избранных, по–видимому, людей. Но стоит ли печалиться? Если свинец — не серебро, то что же тут печального? У всякого предмета свое свойство. Не печально, а комично то, что я, старый дурак, не умею до сих пор отличить свинца от серебра. Но знать и мое свойство — слепота на это. — Оттого в академии вперед едва ли кто отправится. Нынешнего же отступника — Минамото — легко можно заменить одним из оканчивающих ныне курс; кстати, был он — Минамото — глуп и бездарен паче всех своих товарищей. Преподавал только, задавая «отселе доселе», а это может не хуже его Никон Мацуда или Суда, первые из оканчивающих теперь.
20 июня/2 июля 1899. Воскресенье.
До Обедни был Иоанн Фукасе, купец из Цуяма; хвалил катихизатора Фому Такеока; значит, его можно будет оставить там и на следующий год.
За Обедней был из русских полковник Ванновский, долго потом просидевший у меня и все время зло критиковавший японцев; военное искусство у них — сколок с немецкого, но без всякого разумного усвоения и размышления, к которому они (будто бы) и неспособны; купечество их бесчестно — при всяком удобном случае старается только надуть, и прочее, и прочее. После вчерашнего бесчестного поступка Андрея Минамото я не мог уже так защищать японцев, как то обычно мне. Да и прав ли я, защищая всегда японцев? Стоят ли они того? Не десятки, а сотни воспитанных мною для службы Церкви японцев не обманули ли меня и Церковь? Айз ныне служащих, кто же не механически, а разумно и сердечно служит? Не знаю таковых!
21 июня/3 июля 1899. Понедельник.
На экзамене в Женской школе, где налицо семьдесят восемь учениц. По Закону Божию младшие три класса отвечали почти все так, что лучше нельзя ответить. Во время дальнейшего экзамена — средних по физике — я пригласил Савву Хорие со мной и отправился домой. Здесь я ему, как воспитателю Феодора и Елены Янсен, сообщил — ему первому — свое решение отправить Феодора в Россию, в Семинарию, для того, чтобы он, как русский, научился говорить по–русски. Он выслушал и одобрил, так как прежде и сам просил о том же. Потом говорит:
— И об Елене надо подумать.
— Что ж об ней? Ей в Россию некуда и незачем ехать. Она останется учительницей при школе (ибо ныне тоже кончает), пока хороший человек из служащих Церкви посватается за нее.
— Но ей недостаточно нынешнего ее образования. Что же это за школа (коно гакко–нани)! Теперь ее нужно в «Коо–то дзёгакко» или в «Сихан–гакко» отдать.
— Это в школы–то, которые по умственному уровню не только не выше, а и равны ли нашей, а по нравственному несравненно ниже, как школы безрелигиозные!..
И я не выдержал и сильно рассердился на это самооплевывание человека, служащего Церкви. Укорил его, что он безрезонно хулит наши церковные школы, припомнил и прежние его хулы на них (Женскую школу и Семинарию); укорил за то, что он в этом и во всех подобных обстоятельствах слушается своей жены, у которой язык — точно змеиный; так она своими насмешками и презрительными речами о «русоволосой иностранке» до того отравила душу матери Павла Накаи, что та возненавидела бедную сироту Катю, приемную дочь Павла, и эта не смеет в дом его показаться, к глубокому огорчению Павла. Хорие рассердился, сказал, что исследует это дело, и ушел. И хорошо, если исследует. Только пользы от этого не выйдет, потому что все–таки останется под башмаком своей Нонны и не перестанет быть самооплевателем: горбатого могила исправит. А мне потом досадно стало, что не в меру рассердился. Но, знать, это — напоминание «скрепиться и быть настороже», ибо ежегодно в это время много раздражающего — то неосновательные требования, то неисполнимые предложения и подобное; так пусть сегодняшнее не повторится ни в каком случае, а быть всегда хладнокровным и рассудительным, — этого совершенно достаточно, чтобы дело шло как следует. Если бы я сказал сегодня Хорие хладнокровно и спокойно: «Елене не нужно поступать ни в какую школу, и она не поступит», было бы то же самое, что будет ныне, но без треволнений и перебранки, что безгрешнее и авторитетнее. Вперед и поступать так. Впрочем, и меня, знать, нелегко исправить от гневливости.
22 июня/4 июля 1899. Вторник.
На экзамене в Женской школе у средних по Закону Божию отвечали отлично.
Сказал Ивану Акимовичу Сенума, чтобы наставники рассудили и решили, кого из двух оставить для преподавания в Семинарии из ныне кончающих курс, Петра Суда или Никона Мацуда, на место ушедшего Андрея Минамото. Сказал еще ему, чтобы наставники–академисты не вздумали и ныне, как при уходе Исигаме, просить о надбавке жалованья: была бы тщетная просьба: раз — денег на то нет, другое — они получают больше всех священников; надбавить им было бы несправедливо, не надбавляя священникам; на последнее же Миссия не имеет средств.
Елисавета Котама, начальница Женской школы, просила позволения напечатать формы аттестата для кончающих курс так, чтобы обозначены были предметы преподавания в школе, а не как доселе, что, мол, «кончила курс в Духовном училище». Разумеется, пусть напечатают. Елисавета рассказала, что принимали совсем разно, смотря по тому, чему училась: какую–то из наших приняли за простушку сначала, но узнав, что она изучала, совсем переменили обращение с ней.
Фома Оное, катихизатор в Коодзимаци, родом из Кагосима, приводил свою тетушку–язычницу, недавно прибывшую оттуда, чтобы посмотреть Токио. Она рассказала, между прочим, что Любовь Ицидзи, года четыре тому назад кончившая курс здесь в нашей Женской школе, ныне учительницей в Женской школе в Кагосима. Даже она учительницей, самая плохая из кончивших тогда! А сколько других учительниц из нашей школы! Везде их желают и везде считают лучшими. А Хорие осмеливается говорить: «Куда наша школа! И нужно–де для довершения образования поступить в Сихан–гакко!» Как было не рассердиться вчера! Чего нашей школе не достает? Из наук даже химия и физиология преподаются; из рукоделий — шитье, вязанье, вышиванье — высших качеств (где бы еще вышили такие золотые облачения на престолы и жертвенники!). Из хозяйства — домашняя бухгалтерия и стряпня. Словом, все, что может быть преподаваемо в японских женских школах (не исключая игры на кото), хотя иное, быть может, не в таких размерах, как инде где. Но, кроме всего этого, богословские науки в обширном размере: Священная история Ветхого и Нового Завета, Катихизис пространный, толкование Священного Писания, Церковная история, Нравственное богословие, Догматика — последовательно, чего и в помине нет в языческих женских школах. Богословские науки, развивая и обогащая ум, в то же время полагают прочное основание нравственности, отчего выходящие из нашей школы везде служат образцами доброго поведения. И отдать из нашей школы в языческую, в омут религиозной тьмы и нравственной путаницы! И этого хотел для своей воспитанницы начальник «Айайся», старший из переводчиков богословской литературы! Как было не рассердиться вчера! Но лучше бы не сердиться; на всякий чох дурака или злобного не наздравствуешься. И вперед избави Боже от того!
