Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...
Веселые застолья, поездки в Ленинград, вообще, жизнь богемы.
Все приобретало другой, зловещий смысл.
Конечно же алкоголь и загулы смягчали реальную картину, давали возможность словно бы пролистывать неинтересные страницы, точно их вообще нет.
Отец рассказал мне, вспоминая то время, что один его добрый знакомый, умный и скромный, как-то заметил с грустью: "Вы живете, как в чаду"...
- Их много!.. Почти все!..
Лицо отца, когда он об этом рассказывал, изменялось, приобретало выражение незнакомого мне лица Яши Бельского. И интонации отцовского голоса - этакого "крика шепотом" - так же копировали его голос.
Потом, много позже, я стал задумываться о том, как же должен был чувствовать себя отец в этом плотном окружении, постоянно сталкиваясь с людьми, пишущими на него доносы.
С течением времени многие (очень многие!) были навсегда вычеркнуты из его жизни, так, возможно, и не поняв за что, наивно полагая, что все шито-крыто...
Мир тесен...
И вот уже после смерти отца "тюремный эпизод" нашел подтверждение в словах Семена Израилевича Липкина, которому стал известен еще до войны если не при странных, то во всяком случае неожиданных обстоятельствах.
Немного о Липкине.
Поэт, мудрец, мыслитель, любовник.
Поговорить с ним, что напиться чистейшей воды. Каждая его фраза выстроена предельно просто. А в совокупности суждение, состоящее из нескольких таких простых гармоничных фраз звучит, как прекрасная мелодия, и организованный вокруг нее мир ясен и органичен.
Почему же любовник?
Рядом с ним, уже давно, а кажется что всегда и вечно - поэт Инна Лиснянская.
Его душа переполнена любовью огромной силы, и иногда кажется, что эта страстная любовь и есть вся его душа. С начала и до конца.
Да что там кажется. Так и есть.
Они едины, но при этом их отношения напряжены до предела. Они предъявляют друг другу невыполнимые требования и выполняют их, потому что в этом их суть, а иначе бы ничего не было.
Поэтические строки двух поэтов, обращенные ко всем, в действительности обращены друг к другу и никому другому.
И получилось, что из множества претендующих, они оказались единственными. Два неустроенных, больных человека, чье хрупкое существование поддерживается крупицами химических соединений, без которых - смерть, вдруг предстали такими, какими и являлись всегда - могучими и мудрыми.
А что же остальные?
Они тоже явились такими, какими всегда и были.
Компания молодых (душой), веселых и разных, объединилась, чтобы создать, не спросясь у начальства, не подцензурный литературный альманах.
(Речь, разумеется, идет о заключительном периоде существования социализма, его догнивания, то есть о конце семидесятых - начала восьмидесятых.)
И альманах был создан, вышел в нескольких экземплярах в "самиздате" на родине, напечатан уже нормальным образом на свободном Западе.
Дело сделано, осталось ответить за содеянное.
У начальства было много способов наказать непослушных и в дальнейшем в некоторой степени подобные наказания последовали. Нужно было выяснить, кто какого наказания заслуживает, кого как наказывать. Кого - по всей строгости. А кого и пожурить довольно будет.
Все участники - люди известные, официально признанные, члены творческих союзов, с наградами и регалиями. Кроме двоих молодых - "не членов". Но им совсем немного оставалось до членства - решение всего лишь одной, самой главной инстанции. И начальство, чтобы отыграться, задумало иезуитский ход - выбрать в этом дружеском монолите самый уязвимый уголок и отбить его.
Ударили по двум молодым претендентам - отказали в приеме в члены.
Чтобы монолиту остаться монолитом, начальство оставило один лишь выход - всем остальным участникам следовало отказаться от собственного членства. Что называется, сказали "а" - говорите "б". Посмотрим, как это у вас получится.
Получилось у Липкина и Лиснянской.
Получилось еще у одного участника альманаха, но тот был уже к тому времени отрезанный ломоть, то есть одной ногой на Западе, и его добровольное "не членство" не усложнило его жизнь, а скорее способствовало дальнейшим успехам в судьбе.
У остальных - не получилось...
Монолит рассыпался.
И начальство уж за одно за это было им благодарно.
К счастью, социализм недолго протянул после упомянутого события.
Меньше десяти лет - неуловимый миг для истории.
А вот для живых людей, формально проявивших твердость, в действительности же просто напросто не изменивших самим себе, это было тяжелое время. Безденежье, полная невозможность публиковать свои произведения, то есть по существу глухой "запрет на профессию"...
В это время на переделкинских аллеях и свела судьба отца с Липкиным и Лиснянской.
Отец и раньше был хорошо знаком с Липкиным - и по Одессе, их родному городу, и по Москве, где им доводилось встречаться на всяческих литературных "мероприятиях".
У них была довольно большая разница в возрасте - лет, приблизительно, пятнадцать, что особенно заметно в молодости. Но в литературе старшинство вовсе не связано с человеческим возрастом.
Оно связанно с чем-то другим, и общаются настоящие писатели всегда на равных.
Во всяком случае отец, отвечая на мои вопросы, связанные с Липкиным, говорил, что уже давно, с тридцатых годов, воспринимал его, как очень яркого литератора, проявившего себя великолепным переводчиком поэзии.
Собственные стихи Липкина "плохо" публиковались, и в конце концов их вообще перестали печатать. Липкин превратился в "чистого" переводчика, правда очень высокого класса. Первача. Но это отнюдь не значило, что он забросил поэзию. Многие годы, десятилетия он продолжал писать стихи, и именно теперь с ними довелось познакомиться отцу.
С творчеством Инны Лиснянской отец так же был практически не знаком, как, впрочем, и остальные любители поэзии, потому что ее лучшие стихи не печатались.
И тут вдруг отцу в руки одна за другой попадают стихотворные сборники высочайшего уровня - "Воля" Семена Липкина и "Дожди и зеркала" Лиснянской.
В этих сборниках - лучшее, написанное поэтами до сих пор.
Должен сказать, что отец был профессиональным читателем. Редкий случай, когда отец откладывал книжку после первых страниц. Я помню лишь единицы. Уж если в его руки попадала книжка, он обязательно дочитывал ее до конца, боясь пропустить даже мельчайшую крупицу "настоящего", и частенько такую крупицу находил даже в казалось бы "безнадежном" произведении.
