Сергей Кисин - Деникин. Единая и неделимая
Интересно, что все эти подразделения находились максимально далеко от столицы (кавкорпус находился в резерве Румынского фронта). Ближе верных Ставке войск просто не было ни на Северном, ни на Западном фронтах.
Деникин писал, что к нему обратились из Ставки с просьбой прислать в Могилев несколько десятков «надежных» офицеров официально «для изучения бомбометного и минометного дела», а фактически — для отправки в Петроград, в составе офицерского отряда. Иными словами, официально главком предлагал двинуть на столицу части с главным лозунгом защиты Временного правительства. Предлагалось также подчинить Ставке Петроградский военный округ. Тот самый, который Корнилов не смог подчинить в апреле.
Однако Керенский тоже был не мальчик, понимал, куда гнет Ставка, где верховодил сомнительный «Союз офицеров». С такими «верными» был серьезный риск первым на фонаре на Невском повиснуть именно премьеру, в компании «немецких ставленников и шпионов». Проект подчинения округа фронту был отклонен, местные части оставались в подчинении у военного министра. Как тонко выразился Керенский, «иначе нас здесь скушают».
С остальным он был согласен, в том числе и с объявлением столицы на военном положении. Расходились лишь в деталях. Работавший передаточным звеном между правительством и Ставкой Савинков в Могилеве передавал просьбу премьера, чтобы не вводить в Питер «туземцев», «ибо неудобно, что русские дела решают инородцы». Просил бывший террорист также не ставить во главе 3-го конного корпуса генерала Крымова, который не скрывал своей неприязни к «этим господам из Таврического», так как «с его именем связываются такие побуждения, которыми он, может быть, и не руководствуется». Глава военного кабинета Керенского, его шурин из Генерального штаба полковник Владимир Барановский вкрадчиво наставлял главкома: «Конечно, необходимо действовать самым решительным образом и ударить так, чтобы это почувствовала вся Россия».
Сам же Корнилов убеждал Савинкова, что будет настаивать на изгнании из правительства социалистов, обещая все же поддержку самому премьеру.
Каждый вел свою отдельную игру. Вор пытался украсть дубинку у другого вора.
Керенский, призывая Корнилова на Петроград, вероятнее всего, рассчитывал его руками сделать все «грязное дело», а потом, убрав политических соперников, с почетом отправить в отставку либо свалить всю ответственность на «мятежника». Делиться властью никак не входило в его планы «спасения революции».
Корнилов, демонстрируя лояльность, вероятнее всего, под шумок предполагал разогнать советы (еще лучше перестрелять), разоружить Красную гвардию и ликвидировать большевиков и эсеров. А потом либо превратить Керенского в декоративную фигуру и установить «твердую власть», либо вовсе обойтись без него, став диктатором до созыва Учредительного собрания.
Савинков был дальновиднее всех, имея влияние на обоих. В Керенском он не сомневался: «военный министр Керенский руководствовался не только интересами армии, но и настроениями и резолюциями Петроградского Совета, состоявшего в значительной степени из людей большевистского и циммервальдовского образа мыслей, чуждых идее родины, любви к отечеству и заботы о сохранении фронта». Савинков без обиняков называл его «самовлюбленным жен-премьером от революции». Относительно Корнилова тоже иллюзий не питал, считая, что тот — слон в посудной лавке, но на данном политическом этапе без него не обойтись. Сам Савинков выигрывал при любом раскладе, так как либо за Керенским, либо за Корниловым рассчитывал стать фигурой № 2, которая зачастую в России всегда является № 1. К тому же бывший террорист предполагался на должность губернатора Петрограда после объявления столицы на военном положении, а это уже само по себе необъятная власть.
Деникин писал о нем: «Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал «условной морали», презиравший и Временное правительство, и Керенского, в интересах целесообразности, по своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его — он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».
Опытный конспиратор Савинков надеялся меж двух огней зажечь собственный факел и под шумок «равноудалить» от власти обоих титанов, заняв главный пост в стране.
В столице существовала организация, которая прямо поддерживала Корнилова, пытаясь сделать его «знаменем» борьбы с развалом власти. Так называемый «Республиканский центр», образованный в мае 1917 года и состоявший главным образом из молодых офицеров, делал ставку на популярного главкома как символ будущего порядка на фронте и в тылу. «Центр» со знаменем Корнилова получил поддержку у таких серьезных финансистов, как глава Московского банка Петр Рябушинский, председатель правления Русско-Азиатского банка Алексей Путилов, глава Санкт-Петербургского международного банка Александр Вышнеградский, члены правления Сибирского торгового банка Владимир Тарновский и Федор Липский, председатель Финляндского отделения Русско-Английской торговой палаты Николай Белоцветов, Петр Финисов и др. Пытались банкиры привлечь к деятельности «Центра» и бывшего командующего Черноморским флотом адмирала Александра Колчака, чьи взгляды на наведение жесткого порядка были широко известны.
С другой стороны, вокруг совершенно не разбиравшегося в политических хитросплетениях главкома быстро возникла камарилья мелких авантюристов и откровенных проходимцев, преследовавших мелкоэгоистические цели.
«Наиболее странным и необъяснимым, — писал Деникин, — является то влияние, которое имели на ход событий окружавшие Корнилова (малоизвестные и не внушавшие доверия) политические деятели в лице Завойко (прапорщик, ординарец Корнилова), Филоненко, Аладьина, Добрынского и т. д…Появление всех их вокруг Корнилова внесло элемент некоторого авантюризма и несерьезности, отражавшихся на всем движении, связанном с его именем. Один из членов Временного правительства говорил мне, что когда 27 (августа) на заседании правительства был прочитан список министров с именами Филоненко, Аладъина, Завойко, то даже у лиц, искренне расположенных к Корнилову, опустились руки. Стоит прочесть повествование Владимира Львова, изображающего сцены и разговоры за кулисами корниловского выступления, и если даже одну половину отнести на долю своеобразного восприятия автора, то другая в достаточной степени рисует хлестаковщину и легкомыслие «политического окружения».
